Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Великий князь, царица, окружённые боярами при мечах, сидели в креслах на берегу, наблюдали за разворачивающимся действом. У самой воды, где днепровская волна гладила песок, ходили попы, зычными голосами читали молитвы, осеняли людство крестным знамением. Людство, кто с кривой улыбкой крестился неловкой рукой, кто побитой собакой, расходились по домам.

Глава 9

1

Перед Купалой явились на Славне невесть откуда взявшиеся христианские попы в чёрных одеждах, с медными крестами. Останавливались попы в людных местах, уличанских торговищах, всяко хулили богов славянских, рекли их бесами, славянские празднества – бесовскими игрищами. Из всех богов более всех порочили Перуна, прозывали Огнекудрого кровожадным коркодилом, пожирающим человеков. Своего же бога славили, звали всемогим, всеблагим и милосердным. Людству грозили вечным мучительством, коли не покаются и не придут к богу. Кто же покается, отринет от себя бесовских идолов, придёт к Богу, того ждёт вечное блаженство и воскресение из мёртвых, когда придёт срок. С песнопениями ходили по улицам, заглядывали во дворы, сунулись и к Добрыге. Сам ковач в те поры варил крицы с Беляем и Ставром. В корчинице Рудинец с Дубком ковали заготовки для клинков. Заслышав злобный собачий лай, женский гомон и незнакомые голоса, парни вышли из корчиницы. Дубок осерчал, выгнал незваных проповедников взашей, грозился собак спустить. Рудинцу пояснил:

– Не любо мне такое. Захочу – сам в церкву пойду.

Прозвище юноты, как сдал он пробу и был признан мастером, с лёгкой руки Дубка из Рудого переделалось в Рудинца.

То были не попы, клирики Ростовской церкви, присланные на подмогу новгородским священникам. Новгородцам все долгополые были на одно лицо.

Купалу справили как обычно. Преслава жгла костёр, по Волхову плыли венки, у костров вели пляски и пели песни.

Беляй на тех игрищах, – хоть и совершенно искренне, принимая крещение, отрёкся от сатаны и бесов, а всё ж Купалу пропустить никак нельзя, – не расставался с Годинкой. Молодая кровь требовала веселья, любви, а не заунывных молитв.

На Купалу стало заметно: Березанка, жена Дубка, наконец-то понесла. Добриша радовалась. Лето-другое, и наполнится двор детским писком, лопотаньем. Будут у Просинца друзья. Дети – к счастью. Свои ли, чужие, какая разница, все дети одинаковы. Про предстоящую осенью женитьбу Беляя давно ведомо, на ляльники Резунка с Рудинцом пали в ноги, испрашивая дозволения жениться. Рудинец – парень хороший, добрый, работящий, на глазах вырос. Добриша давно уже думала о нём наравне с сыновьями. Много ли лет прошло, как замурзанным огольцом, с застывшим в глазах испугом, появился во дворе, а ныне вона какой парнище вымахал. Душа материнская пребывала в благости: не уйдёт дочка в чужую семью, тут же, при матери останется.

На болота за рудой нынешним летом отправлялись Дубок, Беляй и Рудинец. Ставра Добрыга оставлял дома, подручным в корчинице. Кашеварить же на болотах вызвалась Резунка. Теперь, когда судьба её решилась, рядом с суженым девушке всё было нипочём. Но выезд пришлось отложить. Перед Перуновым днём зарядили дожди с ливнями, пузырями на лужах. Погода установилась лишь в зареве, когда подошла пора жатвы.

С Киева, с Низу приходили вести, заслышав кои, новгородцы скребли затылки. Князь великий киевский повоевал греческий город Корсунь. Корсунские попы крестили боярство и княжью дружину. Сам-де князь с ближними своими боярами давно в греческую веру перешёл.

Добриша вечером, когда всё семейство собиралось в старой избе, говорила:

– Ох, быть беде. Шибко настырными попы стали, а теперь и киевский князь в их веру перешёл. Ох, беда, беда.

Беляю не пеняли, не выговаривали. Да он и сам со своей верой никому не надоедал. Жил как раньше, вроде ничего не изменилось.

2

Иоаким ехал в возке с крестами, церковной утварью. Перед тридцатипятилетним епископом распахивался неведомый мир, известный лишь по рассказам. Но что в тех рассказах истинно, а что вымысел? Кое-что казавшееся правдоподобным на деле оказалось выдумкой, иное, представлявшееся обычными байками о дальних краях, – правдою. Рослые, большей частью светловолосые и светлоглазые русичи вовсе не походили на звероватых, запуганных дикарей, поклоняющихся горелому пню. Дело было даже не в самом телосложении. У русичей молодой епископ не замечал обычных для Империи повального раболепия и подобрастия. Это были вольные люди, хотя и снимавшие перед княжьим воеводой и боярами свои смешные колпаки, но державшиеся уверенно, без угодливости. На Новгородской земле уже и шапки не все скидывали.

Обилие земли русичей, представлявшееся преувеличением, оказалось правдой. Осенью русичи перелётную птицу не бьют из луков, а ловят сетями, словно рыбу. Добрыня, видя удивление грека, похохатывал:

– Да у нас малые дети, что ростом не выше лука, в зареве утку мешками добывают. Вот окрестим Новгород, возьму на ловы, сам увидишь, сколь обильна земля руськая.

Ехали борзо, торопились, не задерживались ни в деревеньках, ни селищах, ни на погостах, ни в боярских вотчинах. Ещё в Киеве решили сперва окрестить Новгород, а уж после, уподобясь реке в половодье, залить божьим светом всю новгородскую землю. Как ни торопились, как ни коротки были остановки, любознательный епископ старался вникнуть в повседневную жизнь русичей, находил время поговорить с обитателями деревенек. Хотел и себя испытать в новом для него языке, и понять этих самых загадочных русичей. Не на год, не на два приехал на Русь, не наймитом-варягом, но пастырем, на весь срок отпущенной небесами земной жизни. А чтобы стать пастырем, умело направлять паству, нести слово божие до самых глубин души, надобно знать паству, её душу, стремления и упования, иначе уподобишься епископам-латынянам, что для славян, живущим по берегам Варяжского моря, подобны завоевателям. К сожалению, не всё священство то понимает. Многие, ох многие полагают: если выжечь бесовщину, на пустом месте можно построить новое здание веры. Глупцы они. Можно перебить волхвов, сжечь, сровнять с землёй капища, но люди-то останутся. Как с душами их быть?

Латыняне для всего греческого священства – и константинопольского, и подунайского, и корсунского – непроходящая головная боль. Разгромленный, захиревший Рим, некогда искавший помощи у Константинополя, постепенно окреп, давно спорит с Константинополем об истинности веры. Ныне же, как встарь, ищет не помощи, но владычества над миром, и Русь для него – лакомый кусок.

В одном сельце о пяти дворах, вольготно расположившихся на бережке безымянной речушки, где обоз остановился напоить и дать отдых лошадям, Иоаким заговорил с людином средних лет, назвавшимся старейшиной.

– Вы чьи будете?

Людин удивлённо посмотрел на чужака, не понимая смысла вопроса. Иоаким спросил иначе:

– Кто ваш господин, боярин? Кому подать платите?

– Вольные мы. Новгороду мыто платим, он наш заступник. Нас, новгородцев, всяк остережётся обижать.

– И много ли платите?

– Десятую долю с прибытка.

Русич разговаривал свободно, с любопытством разглядывая чёрные одежды священника.

– Ну а в Новгороде кому подать идёт? – допытывался Иоаким.

– Известно кому, Новгороду. Ротников содержать, дороги мостить, кромы блюсти, да мало ли. На то тысяцкий есть, старшины, бояре.

– Ну а проворуется ежели кто?

– На то вече есть. Что вече решит, то и будет. Волхов глубок, всех примет, – людин усмехнулся.

Иоаким живо сопоставил ранее слышанное с только что полученными сведениями. Припомнились записки Юлия Цезаря о галлах, которые преступников приносили в жертву богам.

– Так вы воров, казнокрадов в жертву Перуну приносите?

Людин удивился до изумления, кожа на лбу собралась морщинами.

– Да кто ж человеков в жертву богам приносит? Боги за такое разгневаются, накажут. Топят жертву не Перуну, а Поддонному царю, ящеру, и не человеков, а коня. Вот так-то. С Великого моста не за всякую вину в Волхов бросают. Это уж коли кто великую обиду Новгородским жителям учинит, за измену. А про воровство в Новгородской правде записано, – дав пояснения, людин спросил в свою очередь: – Вы сами по какой надобности в Новгород путь держите? Товару с вами нету. Ай бояре княжонка везут? Так и княжича с вами не видать. Ай прячете?

Иоаким не стал таиться.

– Веру истинную везём, правую, греческую. И Новгороду, и всем вам, жителям Земли.

Людин посмотрел, прищурившись, произнёс врастяжку:

– Во-она оно как.

Старейшина ушёл, служка позвал епископа в возок – воевода велел трогаться в дальнейший путь.

Сидя в тряском возке, Иоаким размышлял.

Слаба, слаба власть князя. Не перед князем, перед вечем ответ держат. Не Новгород, а древние Афины.

Вечером, поужинав, беседовал епископ с княжьими воеводами, Добрыней, Путятой, посланцем князя в Новгород Воробьём. Собратья, наголодавшиеся в корсуньской осаде, насытив утробу, к длинным разговорам из-за сонливости бывали не способны. Рассказывал о деяниях святого апостола Павла, что словом единым обращал сонмы язычников в истинную веру. Повествовал о святом Клименте, о трудах проповедников Кирилла и Мефодия. Добрыня, позёвывая, слушал из учтивости, как-то изрёк: