Рубенс - М.-А. Лекуре

Эту картину, писанную собственноручно с благоговением и любовью, посвящает могиле своей достойнейшей матери, упокоившей также прах его супруги, Изабеллы Брант, П. П. Рубенс.

Дня св. Михаила-архангела,

Лета Господня 1626-го».248

В ноябре 1626 года, заехав на короткое время в Париж, он вместе с сокровищами своей личной галереи направился в Кале — первый пункт на пути к дворцу герцога Бекингема. После смерти последнего коллекцией своего фаворита завладел английский король. Позже она перешла к герцогу Нортумберлендскому, пока, наконец, снова не оказалась в Антверпене, но уже в разрозненном виде. Пока же, согласно реестру, коллекция включала 19 полотен Тициана, два Корреджо, 21 Бассано, 13 Веронезе, 8 Пальма, 17 Тинторетто, три Рафаэля, три Леонардо да Винчи, 13 Рубенса, 8 Гольбейна, полотно Квентина Массейса, два Снейдерса, 8 Антонио Моро, шесть Вильгельма Кея, не считая 9 статуй из металла, двух из слоновой кости, двух из мрамора и 12 ящиков с резными камнями.

Дом на канале Ваппер опустел. Изабелла умерла. Шедевры искусства, которыми любовался художник в минуту досуга, переехали к новому хозяину. Казалось, и сама его страсть к живописи несколько поугасла: за последние три года сверхплодовитый Рубенс написал всего 24 картины для галереи Медичи, не считая нескольких портретов царедворцев — жанр, который он всегда считал низким. «Pulchra pittura»,* похоже, перестала целиком занимать его мысли. Его это мало беспокоило. Единственным возможным соперником на этом поприще мог стать Ван Дейк, продолжавший учебу в Италии. Пока же он был и оставался величайшим живописцем своего времени.

В ближайшие семь лет ему, гонимому скорбью по покойной Изабелле прочь из Антверпена, предстояло блеснуть своими талантами на поприще политика, использовав для этого свежее знакомство с английским двором. До сих пор его деятельность не выходила за рамки одной страны — Нидерландов, раздел которых омрачил его детство. Теперь его ждала игра на шахматной доске европейского масштаба.

V ПОСОЛЬСТВА

(1627–1634)

«В 1630 году Испания и Англия вернулись к миру, в установлении которого сыграл свою роль великий художник Питер Пауэл Рубенс…»249 Заключение этого договора знаменовало великую политическую победу антверпенского художника. Оно потребовало от него поездок в Мадрид и Лондон, заставило вырваться из узких рамок полномочий полу-случайного эмиссара между Северными и Южными Нидерландами и лицом к лицу встретиться с вельможами, олицетворявшими могущество той эпохи. Так он оказался причастным к крупнейшему событию XVII века — Тридцатилетней войне, которая началась 23 мая 1618 года пражской дефенестрацией и закончилась в 1648 году подписанием в Мюнстере Вестфальского мира.

В бурных событиях, потрясших всю Европу, Рубенс сыграл достаточно скромную роль. Главными действующими лицами в этом конфликте выступили другие — испанский король Филипп IV, его министр Оливарес, англичанин Карл I, повторивший судьбу своей бабки Марии Стюарт и трагически окончивший дни на эшафоте всего год спустя после заключения мира, кардинал Ришелье, германский император Фердинанд II, польский и датский короли, германские кондотьеры Мансфельд и Тилли. Они, а не художник, стали героями многочисленных романов плаща и кинжала, им посвятили поэты свои высоким стилем написанные трагедии, ибо именно в них воплотились типические черты героев эпохи, неважно, палачей или жертв. Рубенс не был ни генералиссимусом, ни даже посланником. Он не вел за собой армий, не грозил королям, не объявлял войн, не расстраивал альянсов, не захватывал новых территорий. Если он и командовал, то только кистями. Он снискал себе славу дипломата, оставаясь прежде всего художником; он служил искусству, опираясь на талант дипломата… Художник-дипломат, он преуспел в обоих качествах, превзойдя в этом всех своих предшественников. В самом деле, с ним мог бы конкурировать ван Эйк, но мы знаем, что он лишь единожды выполнял похожую миссию, когда по поручению Филиппа Доброго, герцога Бургундского, ездил в Португалию за его невестой. Дедли Карлтон, посланник Его Величества, в живописи никогда не поднимался выше любительского уровня, а картины, написанные Жербье, легко пересчитать по пальцам одной руки. В ипостаси дипломата Рубенс интересен нам именно необычностью своего положения. Что же касается его роли в конфликте, на три долгие десятилетия обрекшем Европу на милость меча и огня и более чем вполовину сократившем население Германии, то придется признать, что упомянутый выше договор между Англией и Испанией оказался лишь каплей в море. То, что ему удалось сблизить две могущественные державы под носом у Франции и дерзко дернуть за бороду самого Ришелье, само по себе невероятно, но англо-испанское соглашение лишь в ничтожной мере послужило — если послужило вообще! — той главной цели, которая вела Рубенса и состояла в установлении мира между Соединенными Провинциями и Южными Нидерландами. Лишь через 18 лет, то есть восемь лет спустя после смерти художника, когда был подписан Вестфальский мир, Северная Европа обрела наконец покой. Голландцы добились того, к чему стремились, — независимости, поставившей точку в истории распада империи Карла V.

Бросаясь с головой в общественную деятельность, Рубенс руководствовался сразу несколькими мотивами — личным интересом, абстрактной идеей и патриотизмом. Каждая из этих причин нашла отражение и в его собственных суждениях, и в той оценке, которую дали его деятельности современники и будущие исследователи.

Встреча с Жербье в Париже в 1625 году открывала перед ним новые возможности, которыми Рубенс не преминул сейчас же воспользоваться. Вначале он ухватился за предложения англичан и в особенности за личное знакомство с их премьер-министром в слабой надежде остаться в числе участников дипломатической гонки, — ведь переговоры с голландцами, за которые он отвечал, провалились. Не исключено, что планы личного участия в международной политике сформировались у него позднее, поскольку для их осмысления ему потребовалось некоторое время. До сих пор он производил впечатление человека, более всего озабоченного собственными честолюбивыми помыслами и весьма неохотно делившегося добытыми сведениями. Переговоры, инициатором которых он выступил, разумеется, могли привести к мирному урегулированию конфликта между его родиной и северными штатами, но одновременно весьма повысили бы его общественный статус. О том, что он действительно преследовал определенные личные цели, свидетельствует его отношение к герцогу Нейбургскому: не зря же он всеми силами старался оттеснить последнего от участия в переговорах, прекрасно понимая, что серьезно проигрывал потенциальному сопернику в знатности. Одним словом, на этом первом этапе он вел себя скорее как честолюбец, заслуживший упреки хулителей, чем как искренний миротворец. Впрочем, разве он сам не признавался, что равнодушен к общественному благу, а думает исключительно о спасении своих колец и своей персоны? После 1626 года он почти целиком погрузился в свою новую деятельность, но и здесь можно обнаружить корыстный мотив: после смерти жены ему требовалось отвлечься, и он полагал, что перемена мест поможет ему избыть боль утраты. И, наконец, последнее соображение из тех, что могли питать почву подозрительности к внезапно проснувшемуся «призванию» Рубенса-дипломата. Патриот, мечтавший об установлении мира, он ведь открыто исповедовал стоицизм, следовательно, перед нами с неизбежностью встает вопрос: до какого предела простиралось его смирение перед Божественной волей, одним из проявлений которой стала и война, терзавшая его родину. Что, если он соглашался терпеливо сносить лишения и разруху лишь потому, что лично его они не касались? В разоренном Антверпене он жил на широкую ногу, уверенный в достатке, обеспеченном процветанием его мастерской, получал жалованье придворного художника от инфанты, получал особую ренту, которую выплачивала ему антверпенская цитадель за услуги, оказанные королю Испании, да еще очень недурно заработал зимой 1626 года, выгодно продав герцогу Бекингему свою коллекцию.