Рубенс - М.-А. Лекуре

Исполняя наказ Спинолы, Рубенс продолжал поддерживать отношения с Яном Брантом. Также он переписывался с Жербье и держал инфанту в курсе английских инициатив. Изабелла проявила к ним заинтересованность, но Испания хранила равнодушное молчание. Рубенс проявлял настойчивость. То ли дипломатия увлекла его гораздо сильнее, чем он сам в этом признавался, то ли он действительно, как предполагал посланник Божи, видел в ней дополнительный источник дохода… Как раз в это время ему пришлось пережить личную трагедию, ускорившую ход событий и сыгравшую определяющую роль в его дальнейшей карьере общественного деятеля.

В феврале 1626 года, проведя четыре месяца в Лаэкене, Рубенс вернулся в Антверпен. Наступала весна, но в городе все еще свирепствовала чума. Не обошла она и дом Рубенсов. Заболела и умерла Изабелла. Валавэ покинул Париж, перед отъездом препоручив друга-фламандца заботам эрудита Пьера Дюпюи, исполнявшего при Людовике XIII обязанности библиотекаря, который отныне и держал его в курсе новостей французской столицы. С этим-то едва знакомым человеком и поделился Рубенс своим горем, в порыве откровенности поведав и о своем недоверии к прекрасному полу, и о своих надеждах найти утешение в стоицизме и путешествиях.

«Милостивейший государь!

Ваша Милость совершенно правы, напоминая мне о том, что далеко не всегда судьбе угодно считаться с нашими привязанностями, что, будучи проявлением Божественной воли, она менее всего склонна зависеть от наших желаний. Судьба главенствует надо всем, нам же остается лишь с покорностию склониться пред ее взыскательностью; безропотно принимая ее удары, мы обращаем свою неволю в посильную и почетную ношу. Увы, нынче тяжкий долг давит на мои плечи с невыносимою силой.

Ваша Милость дает мне более чем разумный совет положиться на время; я и сам жажду верить, что время свершит то, что не подвластно разуму. Я не обольщаюсь надеждой когда-либо достичь высот стоицизма и бесстрастия; впрочем, не думаю, чтобы естественные чувства были недостойны порядочного человека. Возможно ли хранить полное равнодушие пред картинами жизни? Sed aliqua esse quae potius sunt extra vitia quam cum virtutibus (Есть вещи, которые скорее найдешь вне порока, нежели внутри добродетели), и подобные чувства находят в душе отклик contra reprehensio-пеп (вопреки порицанию).

Что до меня, то я потерял верную спутницу жизни, которую любил и не мог не любить, ибо в ней не было ни одного из пороков, присущих ее полу, — ни угрюмости, ни слабости, но лишь доброта, честность и добродетель. При жизни ее любили все, и все оплакивают ее смерть. Эта утрата стала для меня источником глубочайшего страдания, и помня, что лишь забвение — это дитя времени — способно исцелить от любой скорби, я принужден уповать на него. Нелегко мне будет отрешиться от горестных воспоминаний о дорогом для меня и всеми чтимом существе; память же о ней я сохраню на всю жизнь.

Думаю, что мне могло бы помочь путешествие, которое вырвет меня из привычной обстановки, роковым образом вновь и вновь оживляющей боль, ut ilia sola domo moerei vacua tratisque reliciis incubat (подобно той [Дидоне], что одиноко скорбит в опустевшем доме и орошает слезами осиротевшее ложе [«Энеида», 4.82]). Быть может, новые впечатления, открывающиеся взору со сменой мест, пробудят воображение и не дадут возобладать печалям. Хотя, по правде говоря, quod тесит peregrinabor et те ipsum circumferam (и путешествуя везешь с собой свою память). Вместе с тем спешу заверить, что встреча с Вашей Милостью, равно как и с братом Вашей Милости, стала бы для меня большим утешением, и я был бы рад услужить Вам в меру своих возможностей. Меня глубоко трогает отзывчивость Вашей Милости и данные мне добрые советы, и я глубоко признателен за обещание не прерывать переписки в отсутствие г-на Валавэ. Остаюсь до конца своих дней Вашей Милости покорнейший слуга и вечный должник.

Светлейшей Вашей Милости покорнейший слуга».246

Никто и не догадывался, как сильно он ее любил! Но это письмо, несмотря на его привычную сдержанность в проявлении личных чувств, выдает глубину постигшего его горя. Первым, кто догадался пожурить Рубенса за излишнюю скромность, стал, как ни странно, всемогущий Оливарес, надменный министр Филиппа IV, направивший художнику утешительное письмо, в котором подчеркнул свое глубокое уважение. «Я обращаюсь к вам как к человеку известной скромности, дабы уверить вас, что, занятый сверх меры заботами и тяжкими трудами, я не перестаю ценить в вас высокие достоинства, которыми милостиво наделил вас Господь, и с глубоким удовлетворением принимаю вашу преданность».247 Что ж, человеческие качества Рубенса Оливарес действительно оценил, но заслужат ли такой же высокой похвалы дипломатические таланты художника?

Рубенс похоронил жену подле матери. Рядом с привезенной из Рима картиной, изображавшей святого Григория, он повесил еще одну — Богоматерь с Младенцем. Могилу Изабеллы Брант украсила эпитафия следующего содержания: «Матери-Богородице

Эту картину, писанную собственноручно с благоговением и любовью, посвящает могиле своей достойнейшей матери, упокоившей также прах его супруги, Изабеллы Брант, П. П. Рубенс.

Дня св. Михаила-архангела,

Лета Господня 1626-го».248

В ноябре 1626 года, заехав на короткое время в Париж, он вместе с сокровищами своей личной галереи направился в Кале — первый пункт на пути к дворцу герцога Бекингема. После смерти последнего коллекцией своего фаворита завладел английский король. Позже она перешла к герцогу Нортумберлендскому, пока, наконец, снова не оказалась в Антверпене, но уже в разрозненном виде. Пока же, согласно реестру, коллекция включала 19 полотен Тициана, два Корреджо, 21 Бассано, 13 Веронезе, 8 Пальма, 17 Тинторетто, три Рафаэля, три Леонардо да Винчи, 13 Рубенса, 8 Гольбейна, полотно Квентина Массейса, два Снейдерса, 8 Антонио Моро, шесть Вильгельма Кея, не считая 9 статуй из металла, двух из слоновой кости, двух из мрамора и 12 ящиков с резными камнями.

Дом на канале Ваппер опустел. Изабелла умерла. Шедевры искусства, которыми любовался художник в минуту досуга, переехали к новому хозяину. Казалось, и сама его страсть к живописи несколько поугасла: за последние три года сверхплодовитый Рубенс написал всего 24 картины для галереи Медичи, не считая нескольких портретов царедворцев — жанр, который он всегда считал низким. «Pulchra pittura»,* похоже, перестала целиком занимать его мысли. Его это мало беспокоило. Единственным возможным соперником на этом поприще мог стать Ван Дейк, продолжавший учебу в Италии. Пока же он был и оставался величайшим живописцем своего времени.