К развалинам Чевенгура - Василий Голованов

А потом война сделала свое дело, границы Монако совсем истончились, и однажды Николь вместе со всем своим семейством была тайно вывезена из города и переправлена в концентрационный лагерь, где и сама она, и все ее близкие исчезли без следа.

В 1942 году отец Гатти, дворник Огюст, решил возглавить забастовку рабочих против каких-то фашиствующих хозяев. Полиция насмерть забила его на баррикаде, запиравшей ворота. После этого у его сына не оставалось выбора: он должен был оставить прибежище Лермонтоффа и уходить хотя бы в Дон Кихоты – туда, где сражались друг с другом мужчины.

Он принял вызов и ушел к Генгуэну в лес Бербейролль.

Вечер подходил к концу. Хозяин ресторана подал десерт и кофе для Гатти.

– Врачи запретили мне пить вино, – грустно сказал он и посмотрел на меня. – Хочешь знать, что я об этом думаю?

Не дожидаясь ответа, он выплеснул полчашки кофе, долил ее вином, опрокинул себе в рот и расхохотался:

– C’est le café anarchiste59, ты понял? Когда мне было десять лет, мой отец делал мне такой же и отправлял в школу со словами: «Ну, теперь иди, покажи им, на что ты способен!»

Дождь по-прежнему легким туманом висел над улицами Монтрё.

Когда мы с Ольгой вернулись домой и сели покурить в нашем дворике, пахнущем жасмином, я никак не мог отделаться от счастливого чувства, что встреча – она все-таки состоялась, и последние слова, которые он нашел для нас, нет, целая сцена, которую он разыграл перед нами, – она была коротким, точным, поражающим ударом из тех, которые забыть невозможно. Он не хотел, чтобы вечер кончился ничем. Он хотел запечатлеться в нас, и он нашел момент, когда нужно было произнести эти единственно нужные слова про «анархистский кофе»…

Арману Гатти на роду было написано стать одним из самых необыкновенных людей своего времени. Предварительное предначертание было сделано еще родителями – отцом-революционером, который, как писал Гатти в одной из своих первых пьес, посвященной отцу и его революционному наследству60, «завещал» своего сына революции, и матерью, Летицией, которая, к моменту рождения своего сына оказавшись в обстоятельствах, в чем-то близко напоминающих библейскую историю девы Марии, бегущей гнева жестокого Ирода, чтобы спасти своего ребенка, разрешилась от бремени даже не в хлеву, а у дороги, обсаженной персиковыми деревьями, внезапно оглушенная пушечным залпом, раздавшимся со стен княжеского замка, и, несомненно, пораженная видением пожираемого драконом пламени корабля на рейде города, к которому она подходила61 . Будучи впечатлительной и очень религиозной женщиной, она назвала своего первенца Данте Спаситель, тем самым навсегда, и даже в большей степени, чем отец, предопределив его будущую судьбу. Он стал поэтом, он стал революционером.

Отец, Аугусто Гатти, принадлежал к тому же поколению эмигрантов в Америку, к которому принадлежали Сакко и Ванцетти, которых я всегда считал персонажами какой-то шекспировской драмы о любви, но которые оказались вплетенными совсем в другую историю вместе с тысячами или десятками тысяч таких же бегущих от непосильной бедности итальянских чернорабочих-романтиков, которые, что и было неопровержимо засвидетельствовано казнью того и другого на электрическом стуле, в конечном счете и при зрелом размышлении оказались-таки Америке не нужны. Аугусто Гатти не избег общей участи: его, как анархиста, выследили легавые – а это были честные убийцы из частного агентства Пинкертона – и, избив, как они полагали, до смерти, сунули в мешок и бросили с моста в реку. В воде Аугусто, однако, пришел в себя, взрезал ножом мешковину и чудом выплыл, чтобы тут же кануть на дно подполья: жизнь в Чикаго была ему отныне заказана. Он сумел пробраться на пароход и уплыть обратно на родину, но на родине в 1924 году уже настало время Муссолини, и Аугусто – мусорщику и революционеру – тут тоже не было места. Когда Летиция, возблагодарив Пресвятую деву Марию и всех святых, отправилась за мужем в Европу, она не знала о нем ничего, кроме того, что он жив, а не мертв, как она долгое время полагала.

В Италии она получила от него весточку о том, что он теперь во Франции и в безопасности, торопя ее присоединиться к нему. Она собралась немедленно, ибо ей предстояло пройти до родов не такой уж близкий путь, но случай распорядился иначе: пушки со стен княжеского замка выстрелили слишком громко и слишком внезапно, и Летиция разродилась Спасителем, так и не дойдя до Франции. Семья в результате воссоединилась в Монако. Разумеется, здесь, в одном из прекраснейших, но в то же время захолустных феодов старушки Европы, жизнь революционера не могла реализоваться с той же полнотой, как во Франции, которая в те годы буквально дышала революцией и то грезила правительством Народного фронта, то отправляла интербригады в республиканскую Испанию. Но дворник Огюст, вынужденный жить в трущобах Тонкин одной из самых великолепных декораций Средиземноморья, не переставал мечтать о революции; во всяком случае, его сын вспоминал впоследствии, что в детстве у него был один кошмар: проснуться в один прекрасный день, узнать, что революция свершилась, и по малолетству так и не смочь сыграть в ней достойную роль. Но революция все не шла (и не пришла), хотя отзвуки классовых битв долетали и до столицы казино. В мае 27-го, получив известие о казни Сакко и Ванцетти, отец повязал черный анархистский платок на шею трехлетнего сына, и с тех пор тот носил его не снимая. Однако к тому моменту, когда дворник Огюст погиб-таки на баррикадах революции, возглавив забастовку рабочих в 1942-м, в самое неподходящее для забастовок время, его сын избрал для революционного действия несколько иную территорию, нежели отец: слово, язык, культура, сознание.

Возможно, Малларме с его сакраментальной фразой: «Je ne sais autres bombes, que des livres»62 послужил здесь детонатором, но взрыв получился глубокий, преобразовавший всю структуру личности Гатти. Вступив в Сопротивление в 18 лет, он просто начинает применять на практике свою теорию слова: он мыслит зрело, говорит чуть ли не афоризмами, ни на минуту не сомневаясь ни в своей правоте, ни в том, что ему открыто знание, неизвестное большинству людей. Когда его арестовывают, он ведет себя и говорит так, что остается непонятым не только своими палачами, но и самыми близкими товарищами-партизанами.

– Для чего ты пишешь? – спрашивают они его в камере.

– Для того, чтобы изменить прошлое…

Но разве прошлое можно изменить? Разве он – маг? Разве он может сделать их, пленных партизан, вновь свободными? Разумеется, над замками и надзирателями он не властен. Но словесная магия подразумевает не менее фантастические превращения: как врач, нащупывающий в прошлом корень болезни, чтобы распечатать в настоящем источник выздоровления, так и юный Дон Кихот прежде всего ищет в прошлом смысл, чтоб навсегда обрести избавление от страха…

Однажды, когда его увели на допрос, товарищи открыли его тетрадь; там было записано, что он чувствует себя свободным и здесь, в тюрьме. Их возмущению не было предела: не считает ли он тюрьму местом, достойным партизана? Не оправдывает ли полицию, хватающую коммунистов – организаторов Сопротивления? Что вообще, говоря напрямую, он имеет в виду?

Разумеется, оправдывать полицию он не собирался, он лишь искал слова, которые были бы неотразимы, как разящие стрелы. И разве слово «свобода», которое все враги – от генерала до рядового – так ненавидели, не было одной из таких стрел?

На стене камеры смертников в Тюлле он нацарапал: «Мы не говорим здесь “история”, мы говорим – “вселенная”». Битва идет не только за историческую правду с ее сиюминутными и даже мелочными моментами; люди сражаются за мир расширяющихся смыслов. Пожалуй, он еще очень далек от понимания того, что он делает – и что он будет делать всю жизнь, – но он прекрасно осознает, что враг прячется в крошечных смысловых корпускулах: в ненависти к евреям, идее величия Третьего рейха или расовой теории, но совершенно бессилен перед любым языком, в котором эти «незыблемые опоры» теряют всякий смысл, будь то язык поэзии, язык квантовой физики или человеческого братства…

Жандармы его не расстреляли – Гатти был еще слишком крепок, чтобы запросто расходовать такой прекрасный человеческий материал. Последовала переправка в концлагерь, обязательный допрос:

– Кто ваши ближайшие друзья?

– Два немца.

– Назовите их.

– Ницше и Гёльдерлин.

Немудрено, что помимо учетного номера 73713 он носил на арестантской робе черный треугольник – знак сумасшедшего. Сумасшедшим его считали за то, что в лагере он, предчувствуя конфликт или опасность, начинал читать стихи. Они думали, что он – всего лишь жалкий псих, пытающийся отгородиться от мира стихами, которые он придумывал и запоминал по собственной методе, загибая пальцы рук, ног… Нет-нет, все могло выглядеть так, но обстояло совершенно иначе: он понял, что выжить здесь можно, только поднявшись на один уровень выше обыденности с ее повседневным языком, которым выражалось торжество оккупантов, мучение, унижение, смерть и позор. Поэзия позволяла ему уходить из концлагеря в другой, переполненный прекрасными смыслами параллельный мир.