К развалинам Чевенгура - Василий Голованов

Город менялся, теснил горячих жриц любви вуайеризмом и трансвеститами, а отец стремился скорее сбежать от всего этого, и мы ныряли в какой-нибудь переулок, где, по счастью, натыкались на пивную «Гиннесс» и хорошенько промывали от всего увиденного свои мозги пинтой темного пива, а на следующий день отец упрямо возглавлял шествие и вел нас… Ну да, на этот раз без осечки. Разумеется, кладбище Пер-Лашез осталось неизменным и было предъявлено нам со всех сторон: могила Бальзака, могила Эдит Пиаф, обелиск на могиле маршала Мюрата, короля неаполитанского, памятник Оскару Уайльду с отбитыми недоброжелателями яйцами… Я вдруг понял, что вместе с отцом стал участником какого-то душераздирающего и страшного его прощания с городом. Однажды мы долго искали маленькую площадь со щемящим названием, напоминающим о временах Франко-прусской войны, когда Париж окружали еще крепостные валы… Контр-Эскарп. Где-то в глубине Латинского квартала. Когда мы нашли ее, оказалось, что это и в самом деле чудная маленькая площадь, где мы и расположились в кафе под зонтиком газового обогревателя, взяли чаю и даже разговорились с каким-то по виду завсегдатаем, который оказался итальянским писателем и почему-то тут же поведал историю своей влюбленности во француженку и всего, что из этого вышло…

И только отец не находил покоя: он все оглядывался, оглядывался вокруг и вдруг опять спросил самого себя:

– А где же дерево? Здесь, вместо фонтана в центре площади, было дерево, а под деревом сидел клошар – такой симпатичный малый с бутылкой вина, философ…

Не было дерева, не было и клошара из того, далекого, как я понимал уже, прошлого, а те, которых я видел, больше не напоминали философов и весьма смахивали на наших московских бомжей…

Жизнь изменилась, но он не желал видеть этого; все блуждал по городу своей памяти, не понимая, что это уже не экскурсия, а какое-то зловещее прощание. Он говорил:

– Здравствуй, Pont Neuf48!

А получалось:

– Прощай, Pont Neuf!

Кончилось тем, что в последний день я отказался служить переводчиком и сказал, что хочу погулять один. Мне не хотелось больше бродить в прошлом отца, почти невыносимой становилась острая жалость к нему. Мне нужно было хоть несколько часов, чтобы найти свой уголок Парижа, свое кафе, свою книгу или музыку в этом городе. Я сходил в анархистскую федерацию на rue Amelot и купил черно-красную звезду на шапку. Потом пообедал в дешевом корейском ресторанчике и съездил наконец во FNAC, где целый час рылся в грудах музыки, в результате чего купил только что вышедшие тогда новые альбомы Боба Дилана и Патти Смит. Домой я ехал совершенно счастливый.

Именно этот день, один-единственный из всей поездки, отец описал в своем дневнике как день страшной оставленности и одиночества. Вечером я нашел его в кафе рядом с гостиницей перед бутылкой красного. Он сидел нахохлившись, как птица, с покрасневшими, пьяными, необыкновенно грустными глазами.

Официант у входа тронул меня за локоть:

– Est-ce votre père?49

– Mais oui!50

Да уж, как и писал отец, после этой поездки мне не забыть Париж. Я получил подарок – но он оказался нелегким, как и все отцовское наследство…

Через три года, опять же после последней экспедиции на Остров (почему-то они оказались связанными – Остров и Париж), перед тем как засесть за книгу, чтобы довести ее до победной точки, я решил устроить себе европейские каникулы и вновь приехал в Париж. На этот раз – с женой. Это было восхитительное время! Мы были еще молоды, полны будущего и, играя, творили свой город. И он получился совсем другим, нежели город отца. Если нарисовать карты того и другого, то они, вероятно, лишь в немногих местах пересеклись бы. Чисто географически новый, получившийся город располагался южнее, Сена уже не была его центральной осью, Лувр оказался обойден, зато вдоль и поперек был исхожен Латинский квартал, Музей Средневековья в аббатстве Клюни и Музей человека на площади Трокадеро. Еще были Поль и его друзья, молодые французы, пробующие себя в литературе, мансарда Поля и их крошечные квартирки, словно заплатки, врезанные в тело старых парижских домов, ночные разговоры, аскетические трапезы – бутылка вина на всех, немного кофе, сигареты…

Именно тогда я нашел свое место в Париже. Это был Зеркальный коридор в Музее человека – лучшем, возможно, музее из всех, в которых я бывал когда-либо. Там есть несколько залов, посвященных культуре индейцев, и потом этот коридор, который ведет – уже не помню куда. Неважно, куда он ведет. Тут сам коридор важнее, потому что в нем абсолютно достоверно ощущение полета. Или, возможно, хождения по небесам. Пол, потолок, стены коридора – все это сделано из зеркал. Пространство, бесконечно отражаясь в зеркалах, и в отражениях зеркал в зеркалах, и в отражениях отражений, в конце концов исчезает. Вокруг (везде вокруг, справа, слева, под ногами и над головой) – бесконечность. Немногочисленные лампочки подсветки, бесконечное число раз отражаясь в зеркалах, кажутся россыпями звезд. И только сила земного тяготения, которую чувствуют идущие ноги, не дает перепутать верх с низом. И на протяжении всего этого упоительного парения тебя сопровождает волшебный, совершенно невесомый, как дыхание, которым он рожден, звук флейты… Я несколько раз пролетал в Зеркальном коридоре и каждый раз хотел повторения этого волшебного ощущения… Да-а…

Но хватит о том Париже! Он принадлежал другой женщине, и я не буду его больше вспоминать, хотя бы для того, чтобы не ранить другую, любящую меня душу…

Возможно, усталость, накопившаяся за время пребывания в Сен-Мало, давала себя знать. Однако следовало держать в узде свои чувства. На примере отца я знал, что прошлое, хотя бы и чужое прошлое, может, как крыса, изглодать и испортить все впечатление от настоящего. Поезд уже остановился. Впереди, в освещенном пространстве у локомотива, я различаю силуэт Элен. Милая Элен… Сколько раз я отправлял это почтой: «Chere Helene!»51. Но ведь я правда люблю ее. Мы обнимаемся и целуемся, и я вдруг улавливаю от нее хоть и слабый, но бесконечно родной запах моей бабушки. Да, бабушки, ошибки быть не может. Я стою как дурак, и меня рвет на куски от всех этих нахлынувших воспоминаний, от того, что мы снова в Париже, от запаха… Ну-ну, соберись, «удивительный путешественник»! Все впереди. И этот новый Париж, он будет, конечно, другим, отличным от тех Парижей, и моя задача – провести любимую по этому городу, не оборачиваясь назад, чтобы он был и продолжался только праздником настоящего.

Итак, вперед. Первый день или хотя бы первые часы это будет Париж Элен. Ведь мы собираемся, насколько я понимаю, нырнуть в ее мир? Ну да, она говорит, что жить мы будем у нее на квартире. В той ее квартире, где сама она не живет, но живет кто-то, кто не доставит нам никаких хлопот. Прекрасно. Тем более что выбирать не приходится. Мы подхватываем вещи и вслед за Элен спускаемся на четвертый этаж подземного паркинга. В голливудских фильмах в таких подземельях всегда происходят перестрелки между героями. Но здесь тихо. Она разыскивает свою машину. Это старый-престарый, видавший всякие виды «Форд», основательно пропахший собакой. Кажется, даже не одной. Но он трогается. И выезжает наверх. Наконец-то мы в городе!

Мимо пролетает столь хорошо знакомая по прошлому Парижу башня Монпарнас. Ловлю себя на том, что обещал не вспоминать прошлое. Но если Париж отца я выбросил из головы сравнительно легко, то мой остался при мне, пустил какие-то корешки в памяти, стал частью меня. И ничего с этим не поделаешь, можно лишь добавлять новые впечатления к старым, пересиливать ими старые. Вот эта ночь и есть первое впечатление. И оно – как я теперь знаю – не забудется. Париж Элен должен был быть волшебным. И он оказался именно таким. На авеню генерала Леклерка мы оставили машину перед большими воротами и потащили свои чемоданы к ним. Вокруг был нормальный современный респектабельный город с зарешеченными витринами магазинов и кое-где еще светящимися brasseries52 на углах улиц. Но ничего не предвещало. Элен нажала несколько цифр кода и мы вошли…. За стеной современного города скрывался… сад. Как потом выяснилось, даже с кустиками дикой земляники, пробивающейся меж камней. Запах цветущего жасмина окатил нас. Справа был дом – добротный двухэтажный дом конца позапрошлого (теперь уже) века. Но он был реален. Прошла кошка. Да, сюда, направо, последняя дверь… Замок заедает, так что вам придется немножко привыкнуть… Из прихожей мы попадаем в просторный зал, по углам которого прячутся в темноте разные вещи: зеркала, детская лошадка начала ХХ века, индийский слоник в попоне из треугольных зеркалец – и во всю стену стоит библиотека как-то странно опеленутых временем книг. Книг из библиотеки вечности. Их не трогают, не перемещают, не дай бог, не выбрасывают; они занесены в инвентарные списки и расположились здесь навсегда. И вообще, от квартиры веет основательностью ее уюта; такие дома я видел в старом Тбилиси, и там так же старые, отслужившие свое вещи накапливались, наслаивались на другие старые вещи, чтобы со временем создать неповторимый букет. Неважно, что это будет, – духи, вино или память: попробуйте тронуть здесь что-нибудь – и все разрушится.