Жизнь и реформы - Михаил Горбачев

— У меня сложилось впечатление, что ваша партия имеет как бы трех генеральных секретарей. Один — тот, который одобрил новую редакцию Программы КПСС. Это документ, целиком пронизанный взглядами прошлого. Другой — тот, который выступил с докладом; тут уже есть свежие идеи, нацеленные на перемены. И наконец, третий генсек редактировал резолюцию по докладу. В ней гораздо больше нового, хотя и здесь сталкиваешься то ли с эзоповым языком, то ли с недостаточным пониманием необходимости глубоких преобразований.

В этих рассуждениях проявилось направление критики, которое исходило из привычных представлений, будто Генеральный секретарь может делать все, что ему заблагорассудится. А было ли такое время вообще? Ведь инерция общественного сознания существовала всегда, и любой генсек вынужден был считаться с «законом косности». По-иному никакие новации не проходили. Выходит, проблема заключалась не «в трех генсеках», а в том, что нарождавшемуся «новому мышлению» приходилось пробиваться через подводные рифы заскорузлых представлений и догм.

Тем, кто полагает, что из людей, как из глины, можно лепить любые фигуры в соответствии с вольной авторской фантазией, напомню о силе стереотипов. С этим я еще раз столкнулся в 1993 году в ходе визитов в Германию по приглашению правительств земель, политических и научных центров. В один из вечеров мы с Раисой Максимовной встретились с Гельмутом Колем и его супругой. Обсуждали многое. И вот что сказал канцлер, делясь своей оценкой положения в стране. «Что касается экономической интеграции восточных земель с экономикой западной части, то, хотя эта проблема решается непросто, тут все-таки меньше неожиданностей. Намного сложнее оказались вопросы, связанные с образом жизни и мировосприятием людей. В восточных землях мы встретились, по сути дела, с другим народом, и это нельзя игнорировать. Как минимум, целое поколение должно прожить другой жизнью, чтобы вписаться в новую социально-политическую и психологическую среду».

То, что мы называем советским образом жизни, и было реальностью для нескольких поколений, не могло бесследно исчезнуть — в таком случае должен был бы исчезнуть 300-миллионный народ, по крайней мере все люди сознательного возраста. А для этого образа жизни, помимо бесспорных плюсов, о которых нельзя забывать, было характерным низведение личности человека до мельчайшей частицы гигантского запрограммированного потока, на скорость и направление которого влиять она не могла. У основной массы людей практически не было ни экономического, ни политического, ни духовного выбора, все определялось и «расписывалось» в рамках действующей системы. Человек не решал, за него решали власти, и это в конечном счете обернулось социальным иждивенчеством и социальной апатией.

Правда, многим уже были видны симптомы надвигавшегося кризиса, критика существовавших порядков усиливалась, несмотря на репрессии, появились осуждавшие систему в целом диссиденты. Но не следует преувеличивать степень «прозрения» тех, кто после смерти Сталина предпринимал шаги по реформированию нашего общества. Они оставались детьми своего времени, не смели перешагнуть через идеологические табу.

Достигнутое на XXVII съезде «соглашение» создавало для нового руководства определенную ловушку. Перестроечные процессы должны были очень скоро выйти за рамки принятых на нем решений. Это давало повод обвинить реформаторов в ревизионизме с последующими «оргвыводами». Чтобы избежать подобной угрозы, был один путь: использовать авторитет ЦК. По существовавшей в партии традиции Центральный Комитет был на деле средоточием власти, мог принимать любые решения, лишь формально ссылаясь на установки последнего съезда.

Съезд закончился 6 марта. Не откладывая в долгий ящик, я пригласил секретарей ЦК и членов правительства для разговора о предстоящих делах. На первый план выходила задача децентрализации экономики, которая уже встречалась в штыки бюрократическим аппаратом. Признаки непонимания и недовольства я уловил и в самом «верхнем эшелоне» партийно-государственного руководства. Многие тогда примеривали к себе грядущие перемены, задумывались, к чему приведет ликвидация излишних звеньев аппарата, борьба с громоздкостью и параллелизмом в деятельности управленческих структур. Но меня вдохновляла позиция руководителей хозяйственных организаций, предприятий.

После съезда я встретился с редакторами газет, руководителями телевидения, творческих организаций — эти контакты стали регулярными. Но больше всего меня интересовало, что делается в трудовых коллективах, как люди восприняли решения съезда, как действуют кадры. В начале апреля я отправился в Куйбышев, ныне Самару. Выбор был связан с тем, что в этом регионе сосредоточена крупная промышленность: авиационная, химическая, металлургическая. Область располагает крупным сельским хозяйством и пищевой промышленностью. Куда же еще ехать! И, конечно, в Тольятти, на знаменитый ВАЗ, флагман советского машиностроения.

Три дня заняла поездка. Первое ощущение — будто машина времени вернула меня ровно на год назад. Секретари обкома, горкомов все так же зыркали на подчиненных, определяя «допустимую» меру общения генсека с народом. Жестом останавливали людей, рвавшихся к откровенной беседе, или пресекали ненужные, на их взгляд, разговоры. Мое желание выяснить истинное положение дел явно не устраивало местных начальников. Беседы напрямую с людьми настолько выводили некоторых из равновесия, что они пытались бестактно вмешиваться. Приходилось публично осаживать, говоря, что в данный момент меня интересует беседа не с ними. И я видел, как начальственные шеи и лица багровели, наливаясь кровью от обиды и негодования.

Порадовали меня автозаводцы своим стремлением освоить новые методы хозяйствования — им, кажется, это удается лучше других. В то время успешно осуществлялась программа модернизации местным металлургическим заводом. Опыт этих предприятий показывал, что пришло время для расторопных и предприимчивых людей.

Но таких было раз, два и обчелся. В остальном — все по-старому. Типичная для того времени картина: огромное желание перемен у людей и равнодушие руководящих кадров. Настоящая обломовщина. Я задавал себе вопрос: в чем причина, не приемлют перемен или не способны на них? Конечно, многое зависит от союзных и республиканских верхов, но ведь и то, что можно сделать на месте, не делается.

Ничего утешительного не услышал я и от своих коллег, побывавших в других районах страны. Все идет по инерции, «сцепления» политики перестройки с жизнью городов и предприятий пока не видно — таков был общий приговор. Идет поток писем в ЦК, и большая их часть наполнена тревогой по поводу бездействия местных властей. Мой земляк со Ставрополья с горечью сообщал: на днях пошел к директору совхоза с планами улучшения производства, а тот его выставил из кабинета: не суйся не в свое дело. «Вот так, оказывается, и после съезда — это не мое дело». Тогда же пришло письмо из Горького от бывшего соученика по МГУ Василия Мишина — теперь доктора философских наук, заведующего кафедрой: «Имей в виду, Михаил, в Горьком ничего не происходит, ни — че — го!»

На заседании Политбюро 24 апреля вели разговор о причинах пробуксовки перестройки. Констатировали — дело упирается в гигантский партийно-государственный аппарат, который, подобно плотине, лег на пути реформ. В мае 1985-го я говорил, что мы даем всем шанс перестроиться и честно занять позицию, прошедшее время убедило в необходимости более жесткого подхода к кадрам, ибо речь уже шла не только о недопонимании или неумении, а о прямом саботаже. Внимание коллег я обратил на одну из публикаций, содержание которой перекликалось с темой нашего разговора: «Хрущеву шею сломал аппарат, и сейчас будет то же самое».

А через два дня мы испытали потрясение, надолго отодвинувшее на второй план все замыслы.

Чернобыль

Авария на Чернобыльской атомной электростанции явилась самым наглядным и страшным свидетельством не только изношенности нашей техники, но и исчерпанности возможностей прежней системы. Вместе с тем — такова ирония истории — она тяжелейшим образом отозвалась на начатых нами реформах, буквально выбила страну из колеи.

Теперь мы знаем, какие масштабы приняла трагедия, сколько еще нужно сделать для людей, потерявших здоровье, лишившихся крова.

Случилось это в ночь с пятницы 25-го на субботу 26 апреля, в 01 час 25 минут, когда на рабочем месте оставалась только дежурная смена и те, кто проводил эксперимент — испытание турбогенератора во время запланированной остановки реактора на четвертом блоке. Информация об аварии на АЭС поступила в Москву под утро 26-го. Она прошла по линии Министерства среднего машиностроения, была доложена Рыжкову, а он сообщил мне. В тот же день я собрал членов Политбюро, сообщение сделал Долгих, занимавшийся этими вопросами. Его информация носила довольно общий характер, не давала представления о масштабах опасности. Было принято решение немедленно направить на место аварии правительственную комиссию во главе с заместителем Председателя Совета Министров Борисом Евдокимовичем Щербиной. В комиссию вошли специалисты по атомным электростанциям, медики, радиологи, осуществлявшие контроль за средой. Вечером 26 апреля она была на месте. В Чернобыль спешно прибыли ученые из Академии наук СССР и Украинской Академии наук.