Золото и мишура - Фред Стюарт

На следующий день после убийства в игорном доме четырех тан кунов Вонг Йем Йен, главарь тонги Хоп Синг, пришел с двумя своими охранниками на Уэйверли Плейс, ту самую улицу, которую китайцы Сан-Франциско прозвали Хо Бун Гай — «Пятнадцатицентовая улица», потому что здесь одна за другой тянулись парикмахерские, в которых стрижка обходилась клиентам в пятнадцать центов. Вонг вошел в заведение своего любимого парикмахера Чин Поя, тогда как оба охранника, толстый Чарли Конг и Эрни By, с пистолетами в руках заняли позицию перед входом.

Вонг потерял свой «свиной хвост» во время двухлетней отсидки в Ливенворте и решил больше не отращивать его, потому что ему нравилось бравировать своим уголовным прошлым. Сейчас же, войдя в узкое помещение, он уселся на единственное парикмахерское кресло, а Чин Пой сразу же набросил ему на лицо горячее полотенце. Чин Пой выбрал бритву и стал править ее лезвие на кожаном ремне, глядя в окно на спины двоих охранников. Когда бритва была отточена, Чин Пой подошел к креслу, запустил руку под полотенце и перерезал горло Вонг Йем Йену так быстро, что тот даже не пикнул. Издал лишь слабый булькающий звук — и безмолвно отошел в вечность. Чин Пой накинул полотенце на его лицо, выбросил бритву в таз и выскользнул через заднюю дверь.

Прошло семь минут, прежде чем Чарли Конг обернулся и увидел, что парикмахерская пуста, если не считать Вонга, который как-то неестественно выпрямился в парикмахерском кресле.

А потом он увидел, как на полотенце, накрывавшем лицо Вонга, проступает красное пятно.

— Черт! — выругался он на кантонском и бросился в парикмахерскую, Эрни By — за ним. Полотенце было сдернуто с лица. Кровавая рана на горле Вонга была настолько широка и глубока, что голова чудом держалась на плечах. Кровь потоками стекала на пол.

Чарли Конг взбесился. Он ринулся в задние комнаты, затем через заднюю дверь выбежал в узкий, кишевший людьми переулок.

Но Чин Пой исчез.

— Дэвид, не могу поверить, — воскликнул Арчер, едва только ворвался в кабинет Левина на втором этаже редакции «Таймс-Диспетч», находившейся на Монтгомери-стрит, 15. — Ты запихнул статью об убийстве в парикмахерской на шестую страницу!

Седой средних лет редактор, в зеленых очках для защиты глаз и нарукавниках, поднял от верстки глаза. Дэвид все еще любил Эмму, однако ее сын ему определенно не нравился.

— Арчер, я знаю, что ты работаешь здесь меньше недели, но, думаю, этого времени достаточно, чтобы понять: я предпочитаю, чтобы мои служащие стучали, прежде чем врывались в мой кабинет.

Арчер нахмурился, взглянув на этого человека, у которого с матерью были особые отношения.

— Служащие?! — переспросил он. — Мне почему-то казалось, что я нечто большее, чем просто «служащий».

— Казаться тебе может все что угодно. А для меня ты всего лишь служащий, не больше и не меньше. Ну, а теперь выкладывай, что там у тебя?

Арчер подошел к редакторскому столу, протягивая утренний выпуск газеты.

— Ты похоронил мою статью об убийстве в парикмахерской. Но это же сущий динамит! «Бюллетень» посвятил одной только этой теме всю первую страницу.

— «Бюллетень» — дрянная газетенка, и твоя статья о так называемом «убийстве в парикмахерской» тоже дрянная. Потому я поместил ее на шестой полосе, как и «убийство в игорном доме». Более того, я намерен и впредь помещать мусор туда, где тому и надлежит быть.

Арчер уставился на редактора.

— Мусор?! — повторил он, не веря собственным ушам.

— Мусор. Я редактирую эту газету вот уже четверть века и могу сказать, что не намерен пичкать своих читателей рассказами про ужасных убийц и зловещие убийства.

— А они остались, эти читатели? Ведь эти «зловещие убийства» являются новостями, а то, что мы делаем — газетой. Разве ты не понимаешь, что в Чайнатауне началась настоящая тонговая война? Может, эта ерундовая война, из разряда мусора, но тем не менее это война, и наша газета должна освещать ее ход.

— Закрой дверь.

Смутившись, Арчер вернулся и прикрыл дверь, взглянув через вставленное в верхнюю часть стекло на большую редакционную комнату и две дюжины находящихся там столов для репортеров и редакторов. Затем вернулся к заваленному бумагами столу Дэвида.

— Буду с тобой откровенен, Арчер, — сказал тот. — Я вовсе не был рад, когда твоя мать сказала, что ты будешь работать в этой газете, хотя она и заверила меня, что ты начал новую жизнь. Ты говоришь, что ты больше, чем просто служащий. Да, разумеется, так оно и есть. В один прекрасный день эта газета перейдет к тебе, ты станешь ее владельцем, и я это знаю. Но до тех пор, пока ты здесь — для твоего же собственного блага, могу добавить, я не могу делать тебе никаких поблажек, потому что остальные служащие просто возненавидят тебя. А моральный климат в газете играет огромную роль. Мы все — единая команда, а сегодня именно ты являешься самым молодым членом этой команды. У тебя могут быть собственные мысли по поводу того, как делать газету. Надеюсь, я ясно выразил свою мысль?

— Предельно ясно. А тем временем моя мать тратит деньги на эту скукотищу, а наш тираж менее пятнадцати тысяч. И кроме того, «Таймс-Диспетч» невозможно, прямо-таки невозможно читать без зевоты. Со времен «золотой лихорадки» эта Тонговая война — самая горячая тема. Все другие газеты пишут про эту войну и хорошо продаются, а ты тем временем рассуждаешь о мусоре. А ты знаешь, что люди делают с нашей газетой? Уж точно не читают. Они используют ее, чтобы заворачивать пищевые отходы, так что не говори мне про мусор.

Дэвид холодно посмотрел на него.

— Ты уволен, — сказал он.

Арчер даже заморгал от такого поворота дел.

— Ты не можешь уволить меня.

— Именно это я только что сделал. Ты уволен. Убирайся из моего кабинета.

Упершись в редакторский стол кулаками, Арчер подался к Дэвиду.

— Ты ненавидишь меня, — негромко сказал он. — Ты всегда ненавидел меня, потому что мать влюбилась в моего отца, а вовсе не в тебя. Ты просто ничтожество, Дэвид, и всегда был им, вместе со своим идиотским палисадником на своей идиотской Джексон-стрит, со своими паршивыми кошками и шлюхами. Только не думай, будто бы мне не известно о твоих девочках, равно как и о твоих — назовем их тайными — посещениях — самых занюханных борделей на Пасифик-стрит. Может, именно поэтому ты не желаешь печатать, как ты говоришь, мусор? Потому, что ты сам мусор?

— Моя любовная жизнь — это мое дело, — сказал Дэвид, чеканя каждое слово. Он с трудом сдерживался, чтобы не взорваться: Арчеру удалось пронюхать о его маленьком и довольно-таки грязном секрете. — И кроме того, уж если кому и читать мораль, то не тебе. А теперь убирайся к чертовой матери, Арчер, пока я не вышвырнул тебя собственноручно, что, признаюсь, страшно хочу и могу сделать.

Арчер от удивления выпрямился: он никогда прежде не видел Дэвида таким.

— О'кей, я ухожу. Но как только мать вернется домой, тебе придется паковать чемоданы. Газета требует много сил и энергии, Дэвид, а у тебя их нет вот уже много лет. А у меня они есть, и я сделаю эту газету крупнейшей и лучшей на Западном побережье. — Он подошел к двери, шагнул через порог, но вдруг повернулся и, ткнув в Дэвида пальцем, сказал: — И не только на Западном побережье, но и в мире!

Дэвид смотрел на него через стекло. Он не сожалел о том, что сделал. Пусть Эмма тридцать лет вытирала о него ноги, но, будь он проклят, если позволит ее сыну так обращаться с собой. Дэвид потянулся за ручкой, чтобы написать прошение о своей отставке.

Ему вовсе не улыбалось, чтобы его выгнали.

Кан До пересек огромный, как пещера, холл и открыл дверь. На пороге стояла очень хорошенькая, заметно нервничавшая молодая девушка в голубом атласном вечернем платье.

— Я мисс Доусон, — сказала она. — Мистер Коллингвуд ожидает меня.

— Конечно, входите, пожалуйста.

Оказавшись в холле, девушка сняла шиншилловую накидку, защищавшую ее от прохладного майского ветра, и передала Кан До вместе с легким шарфом, который покрывал ее голову.

— Сюда, пожалуйста, хорошая мисс.

Кан До проводил Арабеллу к сдвоенной лестнице, где висел портрет Эммы в полный рост. Арабелла украдкой огляделась по сторонам, стараясь, чтобы слуга не заметил ее любопытства. Она жадно принялась осматривать интерьер особняка, о котором было столько разговоров в Сан-Франциско и который наполнял сердце ее матери жгучей завистью. Конечно же, она никогда не сможет признаться матери в том, что приходила сюда. Никто из родителей не знает, куда она направилась на самом деле. Арабелла сказала лишь, что хочет навестить Клару Флуд, одну из кузин мистера Флуда, жившего через улицу от Коллингвудов. Отец Арабеллы был человеком вспыльчивым, и хотя он практически никогда не поднимал руку на дочь, но если он только узнает, что она приняла приглашение Арчера Коллингвуда пообедать у него дома, вряд ли он сможет отвечать за свои поступки.