Блокада - Анатолий Андреевич Даров

сразу в рот (еще спохватятся, отнимут), половину в черный и обледенелый, как прорубь, карман дореволюционного пальто, синеватого, с отливом старины бархата, туда же скользнул маленький кошелек Сары.

Никто как Вася принес что-то белое:

– В-вроде п-похоронного платья, п-ппростыня.

– Не платье, а ночная рубашка, – поправила старушка, – но это все равно.

– Мертвые постельных принадлежностей не имут, – неуместно пошутил Саша и покраснел, пошаркал в свой угол.

– Хоть бы затопили, – неуверенно попросила старушка.

– Незачем теперь, – сказал Дмитрий, но сам же сломал последний стул. Сходил за водой – тоже дело нелегкое и скользкое. Ворчал, усталый;

– Ее надо слушаться, видно, похоронное дело знает. Черт с ней.

– Теперь пойдите прогуляйтесь, – уже тоном приказа сказала старушка, махнув носом, как рукой, на дверь. И осталась одна с Сарой.

Через минуту – ловкость старушечьих рук – Сара лежала на столе голая, вся обглоданная голодом – с головы до кончиков костяшечных пальцев с синими полумесяцами ногтей.

А еще через несколько минут всем разрешено было войти. Сара, вся в белом, с чистым, смуглым лицом египтянки, строго смотрела в потолок, как часто на экзаменах. Этот экзаменационный Сарин взгляд был тоже известен всему институту.

– Если бы вы не были безбожники, – сказала старушка и выдержала паузу, – я бы и Псалтырек почитала. Да и нет его под рукой. До свиданья.

– Я с-сам к-как-нибудь, – сказал Вася и сразу же забубнил нараспев, чтобы не заикаться, свои отсебятинные молитвы.

Саша подошел к неподвижно сидящему Басу – он был почти вровень с ним – и положил руку на плечо.

– Голод сильнее всякого горя, сказал Данте. Это страшные слова, если так. Вот Сара уже не хочет есть. А я хочу. И ты хочешь. И весь город хочет. Данте побывал в аду, но это был творческий ад. Описывая его, он, может быть, терзался адскими муками творчества. Но наш голод ему не мог и присниться: ведь не день, не месяц, а уже скоро год. И уже, кажется, нет ни одного камня, не забрызганного кровью и тут же не обледеневшего. И Данте прав.

– Д-да, Б-бас, голод с-сильнее Сары, – «встрял» Вася, и услышав Сашино «Окстись, дурак», снова заречитативил.

– Как правило, чем человек религиозней, тем бестактней, – заметил Дмитрий. – А ты, Бас, – если хочешь, ложись спать со мной.

И надо же было откуда-то прийти Сене Рудину с Красноголовым. Худой и долговязый, тот едва держался на ногах, и рыжая голова ритмически дергалась. Саша вздрогнул и отошел в свой угол, будто для разбега, и оттуда сказал:

– Уходи сейчас же, красноголовая сволочь. Как ты смел сюда прийти? Думал, что я уже на том свете? На мой взгляд, ты сам стал жертвой своей неосведомленности: предательство никогда не уходит в область предания.

– Ничего я не стал. Я хочу есть. Я замерз, и у меня почему-то дергается голова, – сказал Красноголовый и слезно засопел толстым носом с примерзшей сосулькой. Все, и, казалось, даже Сара, удивленно глядели на Сашу.

– Ха-ха! Замерз. Рождественский мальчик в блокадной редакции. А я, думаешь, не замерз бы в Сибири? Давно бы уже замерз из за тебя, сексот проклятый! Не хочу с тобой связываться перед лицом покойницы, – сказал он дергающимся голосом.

– Все ясно, – сказал Дмитрий. – Вопросы излишни. Уходи, Красноголовый. Вася, помоги ему спуститься с лестницы.

– Н-не могу. Я м-молюсь. У-упокой, Господи душу ее. У-упокой, Господи, и тело ее, потому что самим нам вряд ли удастся это сделать.

Баса будто бы вызвала к жизни вся эта сцена, вошедшая в историю общежития как «Явление Красноголового». Он встал и молча взял верзилу за шиворот. Легким, но крепким ударом красноголового лба открылась дверь.

– Перед лицом покойницы, – пробормотал Бас и лег на кровать к Саше. – Ну, брат, и выдержка у тебя. Подвинься.

– Будет выдержка, когда подписку о вечном молчании дашь. А потом, я и забыл о нем и обо всей этой истории. Давайте спать. Завтра трудный похоронный день. Каждый отдаст Саре свой последний день… Что я сказал?.. Свой последний долг: один трудодень и паек хлеба.

– Это, может быть, будет не обязательно, – буркнул Бас.

Вася Чубук бормотал над Сарой, иконкой и коптилкой. И надо всем общежитием…

Красноголовый стучал в дверь, просил:

– Пустите, замерзаю.

– А вот у него нет выдержки, – сказал Бас. – И будто у нас немного теплее, чем на улице? Недаром говорят: теплая компания. Мы – такая и есть, только в высшем смысле. Нет, он не получит нашего тепла, предатель.

Лестничный ветер подвывал Красноголовому:

– Пустите, ребятушки, погибаю.

– Иди в НКВД.

– Сил нет.

– Что делать? – спросил Дмитрий всех. – Он не даст нам спать. Пустить?

– Это Саша должен решать.

– Да я что? Я – как все.

– Пустим, но постепенно, – предложил Сеня. – Пусть Вася этим займется.

– П-правильно. Это с-совесть в нем про-о-бу-будит. Сперва я е-ему дам к-к-кон, б-бывших, в общем, к-онфет.

Он достал из за оконной фанеры окаменевшее, открыл дверь:

– Г-де ты, г-грешная с-собачья д-душа? Вот, жри мои д-деформированные конфеты. Не для т-тебя берег, да уж ладно. Где же ты?

Красноголовый молчал. Он сидел на ступеньках, опустив голову между колен. Он был мертв.

– Значит, к утру станет Черноголовым, – сказал Саша. – И некому похлопотать о правительственных похоронах.

Утром Черноголового подняли на нежилой верхний этаж – это было проще, чем сносить вниз. Не до него. Сару снесли всей гурьбой и во дворе положили на профессорские саночки – те самые, что открыли покойничью навигацию. Горестное сосредоточенное спокойствие Баса передалось всем. Ходили вокруг саночек, прилаживали, как лучше, сопели, кашляли, вздыхали. Отмахивались от прилипчивых и назойливых, хуже мух, снежинок. И снег как будто не идет, а снежинки откуда-то выдувает ветер, как из-под земли. Надо же – когда не надо. Нет хуже таких снежинок – что иголки.

– Третий бы по-о-лоз п-присобачить для у-устойчивости, – советовал Вася, но на него только посмотрели укоризненно: глупое и неуместное рационализаторство.

– Сам бы взял и лег вместо полоза, – сказал Саша.

– И ль-лягу.

Перед дорогой на кладбище объявили перекур, поднялись к себе. Бас покурил – передал Саше, ушел.

– Эх, Бас, не наглядишься напоследок! – сказал Саша. – После конфет совесть твоя заговорила матом, а теперь твоя любовь – как глас вопиющего в пустыне.

Когда все сошли вниз – двор был пуст.

– Ув-волок, – с-сумасшедший, – молитвенно-одобрительно прошептал Вася.

– Да уж лучше бы лег полозом, чем он нам такую свинью подложил. Попробуем догнать! – Саша первый вышел на улицу.

До Невского еще можно было проследить если не полозья, то лапотные тяжелые следы Басовых сапог, а на проспекте они терялись. Да