Блокада - Анатолий Андреевич Даров

И снова, тяжело дыша и опустив головы, поднялись наверх. Тяжела голова человека, трудно голодному ее носить. С опущенными головами живут и умирают.

Чувство разгрома общежития охватило всех.

– Вот Игорек тоже не вернулся, – вспомнил Дмитрий.

– Я все же схожу потихоньку на Невский, – сказал Сеня и ушел.

И сразу же вернулся с маленьким старичком.

– Вот, кажется, власти, у которых не все на местах, нас ищут. Смотрю – топчется на дворе.

Но старичок и в комнате топтался – очевидно, манера стоять.

– Мне бы дворника. Ежели, скажем, жив. А ежели, скажем умер, то ничаво, все равно, но я должен найтить таковых-то и таковых-то.

– Дед-столет умер. «Безвластия» – сказал бы он о нашей жизни без него.

– А верно, пока жил – не замечали, умер – сразу стал заметной фигурой. Все его спрашивают. Судьба великого писателя.

– Это вы бростя. Например: Басов, Алкаев, Павловский, Рудин, Чудаков…

– П-простите: Чу-Чубаков, а в общем – все равно…

– Так вот, скажем, есть таковые налицо, или, скажем, умерши?

– Тют-тютюн тебе на язык.

– Что-то Чубучек развеселился.

– Забыл, что Сара умерла.

– Все они такие, эти молитвенники.

– Про Сару не спрашивается, ее нету в списке, пусть она себе умерши. Все вышеназванные господа неврастеники – на одно лицо.

– Тогда – поехали. Вот повестка. На оборонные работы.

– Мы – только на наступательные. Никаких обороных. А далеко?

– Не знаю. Куда-то к Ладоге-матушке. Какая-то Воло-Ярви помечена. Найдем. Хоть я первый раз. Главное, приказано немедленно доставить вас. У меня же машина на Невском. Третий день езжу – собираю. Почти никого.

– Что – никого?

– В живых почти никого нет, что по списку.

– Ну, ехать так ехать. Вези нас, дед с усами.

Дмитрий положил под иконку записку для Баса: «По приказу едем на наступательные работы. Куда-то к Ладоге, Воло-Ярви. Оставь записку для Игорька. Ждем. Ругаемся».

…Грузовичок был неказистый, первопятилеточный. В мирное время на таких всех дорожных собак вешали, а в войну не могли нахвалиться: выносливыми оказались. И потряслись на нем в далекий путь, прижимаясь друг к другу, сквозь одноголосо-хлесткую метель.

* * *

Бас вез Сару на Волково кладбище. Оставил ее около могилы профессора, пошел в контору – к тем, кто на смерти грел руки. А может, и не руки, – только желудок.

Из погребальных сосен осталась только одна, да и она обуглилась по самую вершину. Остальные погребены под снегом, срезанные снарядами или сожженные в буржуйке.

– Видишь, Сара, и сосны умирают. Одна стоит, как головешка с ручками… Приехала ты в гости… к профессору на его же саночках: принимай, старина…

За долгую дорогу Бас разговорился с Сарой: спрашивал, отвечал – поглядывая через плечо:

– Не шибко трясет? Что? Хорошо, я буду полегче… Так ты говоришь, объяснились, наконец? И то хорошо… Голод выше всего, говорят великие поэты. Это правда. Но пока что мне не хочется есть. И жить уже мне не так хочется, если хочешь знать… Ты не хочешь знать? Неправда. Ты не можешь знать… И ты не подумай, что я плачу…

Приставшие к лицу слезы раздражали его, как бородавки.

…Красномордые бороды-лопатой смотрели молча, презрительно-понимающим официантским взглядом: с этого многого не возьмешь. Рыжая борода так и сказала:

– Два кило хлеба – или никаких разговоров.

И она не затрепетала под грозным взглядом Баса, сказавшего скупо:

– Сойдемся и на одном кило.

– Сойдемся на том свете.

Это было дерзостью, и Бас должен был схватить дерзеца хотя бы за отвороты полушубка, если не за сосулечную бороду, и приблизить к его бегающим глазам свои, неподвижные, почти Петровской выпуклости:

– Задавлю, понимаешь?

Борода только осклабилась, неподвижная:

– Эх, ты, паря. Куда уж тебе. Оказия…

Это был новый удар для Баса: его не боялись: ни волкодавного взгляда, ни кувалдочных рук. Эти люди, вернее, могильщики – были сильнее его не только физически, но и… глазами. «Сдержись, Бас», – сказал он себе по привычке, хотя надо было сказать просто «держись», – того избытка сил, который когда-то приходилось частенько сдерживать, и даже обыкновенных сил – не было.

– Бывают и свои хуже немцев, несмотря что земляки, – сказал он. – Ладно, поедем с Сарой на Митрофаниевское.

– Тем более – с Сарой, – процедил борода, дымя вулканической козьей ножкой.

Но Бас не слыхал, а то неизвестно, что было бы, потому что злоба всегда утраивала его силы. Душевной же растерянности, от которой теряют последние силы, у него никогда не бывало… Он знал, что делать:

– Я похороню тебя, Сара, если даже придется объездить все кладбища: Смоленское, Преображенское, Охтенское, Тентелево или Тентельниково – сколько их, некрасовский Ванечка, знаешь ли ты? Пусть – узнаем. По дороге смотри на свой любимый город.

Он осторожно счистил снежные бугорки с ее стеклянных глаз – и пошел, медленно, но широко шагая, с высоко поднятой головой, перешагивая через трупы или обходя их, натыкаясь на крестные знамения противотанковых рогаток или железобетонные надолбы, сталкиваясь с медлительными, величественными, гордыми.

– Дорогу царице Савской, – повторял он, и живые уступали, а мертвые – нет.

…Объездили они все кладбища или половину, блуждали день или два – Бас не знал, только вот почему-то Обухов мост уже несколько раз поверхностно мелькнул в сознании, будто пройдено было не по мосту, а над ним, в суматохе и сумятице метели мыслей… Ион все шел и шел дальше. Не дальше, а снова: закрутил его заколдованный круг блокады, вобрал в себя его сильную – тем сильнее смятение – душу, толкнул вдоль себя, по себе, по шпалам трупов. И это безумное движение было центростремительным.

Три раза видел он себя на Николаевском мосту, потом несколько раз на Литейном – и снова на Николаевском, этом лучшем из мостов. Только тогда он понял, что кружит по городу и возит за собой Сару. Минутный проблеск доселе могучего, не знавшего туманов сознания столкнул его наконец с заколдованного круга безумия, и это было, как падение с чертова колеса. Он и упал: поскользнувшись, и с трудом, опираясь о закоченевшую Сару, встал. И по мере того, как вставал, поднимая выпученные от муки глаза к небу, – перед ним вырастал все выше и выше сверкающий мириадами мраморных звезд, обледеневший Александрийский столп – как единая соборная свеча у алтаря Блокады: ангел Мира на самом верху, над восковыми потеками обледеневшего снега, зажженный солнцем, горел узким и трепетным пламенем.

Ослепленный ангелом, Бас закружился вокруг столпа, пока снова не упал на труп Сары, шепча: «Вот она – ось блокады: Александрийский столп. Это надежная ось. Как жаль, что никто об этом