Земля мечты. Последний сребреник - Джеймс Блэйлок

капли. Пенниман выглянул в заднее окно, увидев почти безоблачное небо. Над ними, словно привязанная к ним, вместе с машиной двигалась одна-единственная черная туча, а в пустыне здесь и там, казалось, закручивались тысячи маленьких вихрей, в которых плясали взбунтовавшиеся песок и сухие веточки. Некоторое время они мчались за машиной, ветки и всякий мусор принимали смутные человеческие очертания, будто призраки, заглядывающие в окно. С небес прямо на капот упала мертвая птица, за ней о лобовое стекло ударилась другая. Птицепад продолжался с полминуты, потом небо резко очистилось и маленькие вихри улеглись. Пенниман ждал. Он предполагал какие-нибудь неожиданности, только не знал какие.

В аэропорту, в чемодане под замком в камере хранения, его ждала свинцовая шкатулочка. Нужно было взять ее с собой. Для обуздания монет одного кожаного кошелька было недостаточно. Даже погода неожиданно оказалась чувствительна к их воздействию, словно знала, что они попали – куда? – не в плохие же руки. Зло не вязалось с монетами. Слово «зло» использовали невежды для объяснения власти и силы, которых они боялись. Жюль Пенниман не боялся ничего. Попробуй-ка кто остановить его, когда он в двух шагах от победы.

Зеркало заднего вида в этот момент разлетелось на мелкие осколки, упавшие на переднее сиденье. Водитель покосился на Пеннимана. На его лице застыло выражение испуганного непонимания. Такси свернуло на обочину, потом возвратилось на дорогу, затем стало притормаживать. Пенниман уже видел прежде такое выражение. Он достал бумажник, вытащил из него пачку шекелей, помахал ею перед носом водителя. Такси поехало дальше. Через десять минут они будут в Тель-Авиве.

Да, у Пеннимана были еще не все монеты. Две оставались в земле, а одна покоилась в море. Пенниман был уверен, что еще одной монетой владеет Пфенниг… вернее, монета владеет им. Еще одна монета находилась в Калифорнии и была окутана тайной. В конечном счете все они будут принадлежать ему, потому что, чем бóльшим числом монет он владел, тем больше знал о местонахождении остальных; монеты словно искали друг друга.

– Поедем, минуя центр, – указал Пенниман – он не хотел застрять в городской пробке. Дорога стала ровной, а воздух – влажным и липким. Мутный дождь прошел, но небо над морем почернело от набегающих на него туч.

Что-то происходило с погодой. Давление падало, а атмосфера, казалось, сгибается, скручивается, напрягается, как сжатая пружина. Когда такси под недовольные гудки трафика прижалось к бордюру и Пенниман вышел на тротуар, землю сотрясло, достаточно, чтобы спешащие люди опустили на землю свой багаж и остановились в ожидании.

Пенниман расплатился с таксистом и двинулся к входной двери в аэропорт, как бы между делом кивнув старушке с собакой, замедлил шаг на один драгоценный момент, сдерживая движущуюся толпу, чтобы она успела протащить через дверь свои сумки и собаку. Он не хотел показаться человеком, спешащим к ячейке хранения, боялся показаться одержимым, хотя в этот миг во всем мире не было человека, более одержимого, чем он.

Он посмотрел на то, что еще оставалось от небес, и поморщился, когда по ним метнулась стрела молнии. За молнией тут же последовал удар грома, сотрясший окна, а за ним хлынул подгоняемый ветром дождь. Воздух вдруг наполнился запахом озона и серы, и землю снова сотрясло – она словно пробуждалась.

Глава 1

… я слышал о нем лучшие отзывы от других; мне говорили, что он добр и мягок, и справедлив, и что если он делает кому зло, то разве только самому себе.

Роберт Льюис Стивенсон. «Принц Отто»[15]

Эндрю Ванберген использовал приставную лестницу, чтобы добраться до мансардного окна. У этой лестницы ступеньки расширялись книзу и имелась одна откидная опорная стойка, которая стукнулась раз-другой в медный сточный желоб, а потом без всякой пользы повисла в воздухе. Верхняя ступенька, прижатая к неровной поверхности стены, покачивалась туда-сюда. Он посмотрел через плечо на безмолвную ночную улицу и качнул стремянку, беспокоясь, как бы она не соскользнула по сточному желобу и не сбросила его на ветки камфорного лавра, росшего у стены дома. Но сейчас он ничего не мог с этим поделать – другой лестницы у него не было.

Через открытое окно до него доносился храп тетушки Наоми. И не только до него – до всей улицы. Однако именно это и могло его выдать – не какой-нибудь шум, производимый им самим, не скрежет лестницы по желобу, а неожиданное прекращение храпа, если она проснется и увидит, как он глазеет на нее в окно. Соседи в недоумении повскакивают со своих кроватей. Что это такое случилось? Это будет подобно землетрясению, когда ты не слышишь ни грома, ни стонов, ни скрежетов, пока они не прекращаются.

Час назад он лежал в кровати рядом со своей спящей женой в спальне на втором этаже их дома, слушал через потолок храп тетушки Наоми. Его это чуть ли с ума не сводило – храп и мяуканье ее котов. Из-за этого он не мог уснуть. Он ворочался, метался, взбивал подушку, следил за медленным движением часовых стрелок, которые неумолимо приближались к полуночи. Он поклялся себе, что если не уснет до двенадцати, то начнет действовать. Полночь наступила и прошла.

Он лежал, зная, что старуха проспит, сколько ей положено, как младенец. Обычно она просыпалась около пяти утра, гордилась тем, что встает так рано, но все равно сетовала по этому поводу. Никак не могла уснуть: ах, ее несчастные нервы, ах, ее «ишиас», ее пазухи, ее то, ее сё. Она требовала, чтобы ей подавали чай с молоком. На ее кровати места свободного не оставалось – повсюду сидели коты, а воздух был всегда насыщен запахами ментоловой мази для растирания, наполнителей для кошачьих лотков и старой одежды. Все вместе это делало атмосферу в ее комнате… какой? Словами невозможно было описать. Слова не желали передавать это, они сразу начинали бунтовать, превращаясь в непонятную чепуху.

Он не помнил такого жаркого апреля. Даже в час ночи термометр показывал семьдесят семь градусов[16], а воздух замер в неподвижности – не чувствовалось ни ветерка. Океан дышал через сваи пристани в полуквартале от их дома, за несколькими крышами. Время от времени свет фар прорезал темноту на повороте из Сансет-Бич, и машина, полная сонных ночных гуляк, мчалась на сумасшедшей скорости по хайвею Пасифик-Коуст в сторону Белмонт-Шор и Лонг-Бич. Но люди в машине находились слишком далеко и не могли его увидеть, поскольку дом стоял в глубине тупиковой улочки среди