Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы - Эмиль Верхарн

Гвидо. Вспомни, отец, что народ умирает с голоду. Ему нет дела ни до тонких рук, ни до бронзовых торсов…

Марко. Это мраморный торс…

Гвидо. Но ведь речь идет о тридцати тысячах человеческих жизней! Малейшая неосторожность, малейшее промедление могут погубить их, тогда как вовремя сказанное слово или добрая весть могут спасти… Не за мраморным торсом, не за отбитой рукой мы тебя посылали туда… С какою ты вестью пришел?.. Принчивалле, Флоренция — что у них на уме?.. Объяви, душой не криви!.. Чего они ждут?.. Слышишь под окнами крики?.. То дерутся голодные из-за травы, пробивающейся меж камней…

Марко. Да, ты прав. Я забыл, что воюете вы в то самое время, когда к нам возвратилась весна; когда небо сияет, как младенец, воспрявший от сна; когда чуть колышется море, когда море похоже на чашу, полную света, — ту самую чашу, что богиня лазури морской подносит богам лазури небесной; когда наша земля так прекрасна и любвеобильна!.. Но у вас свои радости, у меня же — свои, и я слишком пространно о них говорю. Одним словом, ты прав: я должен был тотчас же все тебе рассказать… Весть, с которой я к вам пришел, тридцать тысяч жизней спасает, омрачает всего лишь одну. Но и этой одной моя весть предоставляет возможность покрыть себя славой еще более чистой и благородной, нежели бранная слава… Любовь к одному человеку блаженна, похвальна, но любовь ко всем людям прекрасней стократ… Целомудрие стойкое, верность — драгоценные свойства души, но подчас, в сравнении с тем, что творится вокруг, они мелкими кажутся нашим глазам… Итак… Но не принимай скороспелых решений, не отрезай себе путь к отступленью и от клятв воздержись, ибо клятвы налагают оковы на разум и мешают ему вернуться обратно…

Гвидо (делает знак лейтенантам удалиться). Оставьте нас вдвоем!..

Марко. О нет, побудьте!.. Сейчас решается судьба всех нас… Напротив, я хочу, чтобы эту залу наполнили люди, от которых мы отведем угрозу смерти; чтобы несчастные, которых мы спасем, уловили, услышали под окнами и навеки запечатлели в своей памяти принесенную мною весть избавления, а я в самом деле принес им избавление, если только с этим примирится человеческий разум, я же именно того и опасаюсь, что никакие доводы не оправдают проступка, всю тяжесть коего я ощущаю больше, чем кто-либо иной, ибо я сам…

Гвидо. Отец! Загадками не говори!.. Зачем ты тратишь столько лишних слов? Мы ныне выслушать готовы все, ты нас ничем уже не удивишь…

Марко. Итак, я виделся с Принчивалле и беседовал с ним. Какое неверное, какое обманчивое представление создаем мы себе о человеке по рассказам тех, кто его боится!.. Я шел к нему, как Приам в палатку Ахилла{58}… Я думал, что встречу варвара, надменного и тупоумного, обагренного кровью, упившегося вином, безумца, гений которого вспыхивает нежданно, как молния, только на поле битвы… Я приготовился к встрече с демоном войны, слепым и безрассудным, свирепым и тщеславным, коварным сластолюбцем…

Гвидо. Он именно таков, он только не коварен…

Борсо. Это правда: он служит Флоренции, но он честен — он доказал нам это дважды.

Марко. Словом, он был со мною почтителен, как ученик, обожающий своего учителя. Он начитан, красноречив, любознателен, преклоняется перед наукой. Он умеет внимательно слушать, все прекрасное находит в нем отзвук. У него тонкая усмешка; он добр, человечен, война ему не по сердцу. Он ищет причины страстей и событий, он строго следит за собой, он совестлив, чистосердечен, на службу к Флоренции вероломной он пошел скрепя сердце. Судьба, а может быть, случай вложил ему в руки оружье и к ратному стану его приковал. К воинским почестям он не стремится — он их ненавидит, он от них отречется, лишь бы только сбылась роковая его мечта. Такие мечты возникают у тех, кто рожден под опасной звездою — под звездою великой, единственной и неутолимой любви.

Гвидо. О голодающих, отец, подумай — им дольше ждать невмоготу. Что им достоинства, заслуги Принчивалле? Произнеси спасительное слово!

Марко. Ты прав. Я, может быть, напрасно медлю. Но эта весть для двух существ ужасна, а между тем, о Гвидо, у меня дороже их нет никого на свете.

Гвидо. Я ко всему готов, но кто другая жертва?

Марко. Послушай… Когда я… когда я шел сюда, я чувствовал, что это невозможно, что это невыполнимо, и вместе с тем я сознавал, что это единственное спасение, что это чудо…

Гвидо. Говори!..

Марко. Флоренция решила нас уничтожить. Таково мнение военного совета, а синьория к нему присоединилась. Этот приговор никто не властен отменить. Но лицемерная и предусмотрительная Флоренция не может не считаться с тем, что мир, в глазах которого она является очагом просвещения, осудит ее за кровавую победу. Поэтому она постарается изобразить дело так, будто она предложила Пизе капитуляцию на самых мягких условиях, а Пиза ее отвергла. Город будет взят приступом. Против нас будут брошены испанские и немецкие наемные войска, а войска эти не нуждаются в особых приказах, когда речь идет о насилиях, грабежах, пожарах, резне… Им достаточно не чувствовать над собою палки начальников, начальники же в этот день постараются сделать вид, что они бессильны. Вот что нас ожидает. И, если жестокость победителей превзойдет все ожидания флорентийцев, город Красной Лилии первый будет оплакивать нас и свалит всю вину на внезапно вышедших из повиновения ландскнехтов{59}, которых Флоренция с негодованием тотчас же распустит, ибо после нашей гибели они будут ей уже не нужны…

Гвидо. Я узнаю Флоренцию.

Марко. Таковы тайные распоряжения, которые комиссары республики передали на словах Принчивалле. Они уже целую неделю торопят его начать решительный приступ… До сих пор он под разными предлогами медлил. Но он перехватил донесения, в которых комиссары, следящие за каждым его шагом, пытаются доказать синьории, что он изменник. После разгрома Пизы, после войны ему будет уготована во Флоренции участь многих опасных военачальников: суд, пытка и казнь. Он знает свой удел.

Гвидо. Так. Что же он предлагает?

Марко. Принчивалле ручается — насколько можно ручаться за этих непостоянных дикарей, — Принчивалле ручается за часть стрелков, которых он сам набирал. Во всяком случае, он уверен в сотне солдат, которые составят ядро его отряда, — они ему всецело преданы. И вот он предлагает ввести этих людей в наш город с тем, чтобы они защищали его от войска, которое он покидает.

Гвидо. В людях у нас недостатка нет. Подальше от таких опасных союзников! Пусть лучше он снабдит нас пулями, порохом и съестными припасами…

Марко. Так! Он предвидел, что его предложение покажется вам подозрительным и что вы его отвергнете. Он обещал послать нам триста повозок с боевыми припасами и продовольствием, только что прибывшими в его лагерь.

Гвидо. Как он это осуществит?

Марко. Не знаю… Я ничего не смыслю ни в военных, ни в политических хитростях… Но он делает все, что хочет. Пока его не отозвала синьория, хозяин в лагере он, а не флорентийские комиссары… Отозвать же его накануне победы она не посмеет — войско преисполнено к нему доверия и предвкушает добычу… Ей поневоле приходится ждать урочного часа…

Гвидо. Пусть так! Я понимаю, что он спасает нас, чтобы спасти себя и отомстить синьории. Но он мог бы сделать это искуснее и с большим блеском. Какой ему смысл осыпать благодеяниями своих врагов? Что он затеял? Какой он замысел взлелеял? Чего он требует взамен?..

Марко. Миг настал, о мой сын, когда каждое слово мое обретает жестокую силу!.. Миг настал, о мой сын, когда каждое слово мое, вдруг повеяв дыханьем судьбы, обречет себе в жертву кого-то… И дрожу я при мысли, что даже мой голос, самый звук его — да, самый звук — столько жизней спасет иль погубит…

Гвидо. Ума не приложу… Ко всем несчастьям нашим жестокие слова навряд ли что прибавят…

Марко. Ты уже знаешь, сколь мудр Принчивалле. Он человечен, он благоразумен… Но у каждого мудреца могут быть свои странности. Каждый праведник распалялся дикой мечтой… По эту сторону — разум, милосердие и справедливость, по другую — страсть, вожделенье, безумье, то безумье, которое всеми нами овладевает в свой час… Оно владело и мной; быть может, тобой овладеет и снова охватит меня… Человек так устроен… Но тебя, о мой сын, нечеловеческие ожидают мученья… Я знаю: они ужаснее даже, чем то, что их вызовет, и, однако, я обещание дал, своим безумием превосходящее твою грядущую скорбь… Я, мудрец, к твоему рассудку взывая, безрассудное свое обещанье безрассудно пытаюсь сдержать… Я дал слово, что, если мой сын предложение Принчивалле отвергнет, в стан врага я тотчас же вернусь… И что меня там ожидает?.. Пытка и казнь, вернее всего, мне наградою будут за мою глупую честность… И все же туда я пойду… Напрасно твержу я себе, что безумье свое облекаю я в пурпур. Я сам осуждаю безумный свой шаг, но я его сделаю, ибо покорствовать разуму нет больше сил… Ах нет, я не то говорю!.. Мысли путаются… Я фразы сцепляю, я нанизываю слова, чтоб решительный миг отдалить… Но, быть может, я напрасно в тебе сомневаюсь?.. Так знай: огромный обоз с припасами, который я видел сам, возы с хлебом, вином, плодами и овощами, стада овец и коров, благодаря которым население будет обеспечено мясом на несколько месяцев, бочки с порохом и слитки свинца, с помощью которых можно победить Флоренцию и возродить Пизу, — все это сегодня же вечером вступит в город, если ты в обмен пошлешь ее к Принчивалле только на одну ночь, ибо с первым же лучом зари он отошлет ее обратно… Но в знак покорности, но в знак победы он требует, чтобы пришла она к нему одна, пришла совсем нагая, чтоб ей служил покровом только плащ…