Совьетика - Ирина Маленко

– Это наши! Это арабы! Они такие же арабы, как мы!

Хабиба тоже не осталась передо мной в долгу и приглашала меня на всякие интересные мероприятия, на которые без нее я бы в жизни не попала. Например, на вечер йеменского землячества в Москве, где я и попробовала впервые в жизни кускус. Или на показ фильмов во французский культурный центр при посольстве.

Иностранных студентов у нас, по сравнению с другими московскими вузами, было немного. В основном – вьетнамцы, монголы и болгары, несколько арабов. Африканцы – не арабы, а темнокожие – в лице наших эфиопов в стенах нашего вуза появились впервые. Потом уже, на курсах младше нашего учились кубинцы, девушка из Судана и даже один парень из КНДР.

Самая крупная студенческая община была вьетнамская. Вьетнамцы держались вместе, жарили на кухне вонючую соленую рыбу и варили огромные кастрюли риса, скупали в магазинах кастрюли-скороварки для того, чтобы отвезти домой, а в свободное от учебы время заниамались ИТД (индивидуальной трудовой деятельностью) – пошивом джинсов на продажу. Периодически им за это доставалось – потому что иностранные студенты не имели права работать, не говоря уже о том, чтобы в качестве частников. Швейные машинки затихали на пару дней, а потом начинали грохотать с новой силой. Меня больше всего удивляло, как хорошо шьют вьетнамские парни. У нас шитье было исключительно женским занятием. Один из них был женат на эстонке из нашего же института. Вот какие необычные пары бывают!

Стипендия иностранных студентов была втрое выше нашей- 120 рублей (хотя с другой стороны, многим из нас подбрасывали еще деньжат родные, а им – нет.) А кроме того, они имели право 2 раза в год с разрешения деканата по работе с иностранными студентами ехать куда угодно, и многие пользовались этим для поездок в западные страны, где у них были какие-то знакомые. Они привозили оттуда западные вещи (зачастую по просьбе работников тех же деканатов!) и продавали их – то есть, по-нашему, занимались просто спекуляцией. И некоторые нажили себе на этом кругленькие суммы. Не говорю, конечно, что этим занимались все, но таких было достаточно. Так что революционеров в этой среде было еще поискать… Хабиба шутила по этому поводу:

– Знаешь, у нас говорят: если хочешь, чтобы студент стал революционером, пошли его учиться на Запад, а если не хочешь – то пошли в СССР.

Больше всего из иностранных студентов я подружилась со своими однокурсницами Фатимой из Марокко и уже упоминавшейся туниской Хабибой. Внешне они были очень похожи, а вот по характеру – совсем разные. Фатима – скромная, тихая, женственная, а Хабиба- независимая, резкая, почти феминистка. Обе они ходили в брюках и были с короткой стрижкой – никакой тебе чадры!-, но Хабиба еще и курила. На втором курсе, когда мы должны были сдавать историю СССР одной пожилой преподавательнице, старшие студенты предупредили нас, что она на дух не выносит девушек в брюках и с яркой косметикой и даже за одно это найдет способ снизить тебе оценку. Не знаю, было ли это действительно так драматично, или нас решили просто попугать, но мы не стали рисковать и заявились к ней на экзамен одетые чуть ли не по-монашенски. Кроме Хабибы. Она пришла в своих неизменных брюках, а когда бабушка-преподавательница сделала-таки ей за это замечание, преспокойненько ответила:

– Это наша национальная одежда! Первая в мире женщина, которая носила брюки, была Шехерезада.

Бабушке ее находчивость очень пришлась по душе, и она не стала к ней придираться.

Фатима говорила тихим, немного воркующим голосом, и от нее исходил тонкий, восточный аромат. Таким же ароматом была пропитана вся ее комната. У нее были трудности с русским языком, и мы общались на смеси русского и французского. Пообедав, она спрашивала меня:

– Можно сказать по-русски, что я, как машина, приняла бензин?

– Можно сказать – «заправилась»!

А еще она не могла привыкнуть к нашему климату и каждую зиму много болела. И совсем не могла ходить зимой по обледенелому тротуару – правда, это действительно требует определенных навыков. На втором курсе я попыталась как-то научить их с Хабибой кататься на лыжах. Хабибе понравилось, а Фатима почти сразу упала и отказалась после этого еще пробовать… Фатима была замужем; ее муж, коммунист, тоже учился в Москве, на журналиста. Сначала они немного учились в Румынии, а потом переехали к нам. Жила она совсем в другом общежитии, чем мы все – около метро «Профсоюзная», вместе с мужем, и я иногда заходила к ним в гости. В том общежитии было столько разных людей со всех концов планеты, что я ей по-хорошему завидовала. Были там, например, совершенно удивительные пары: муж – эфиоп, жена – малагасийка и их маленький ребенок, с которым они оба говорили по-русски, потому что это был их единственный общий язык. Русский как язык межнационального общения… Да, так оно и было!

Мы сдружились как следует. Они советовались со мной и делились своими проблемами, а я проверяла ошибки в их докладах на русском языке и тоже делилась с ними – по крайней мере, c Фатимой точно!- своими маленькими секретами. Иногда они даже брали у моей мамы денег в долг, чтобы суметь съездить домой на каникулы – а потом, уже в Тунисе Хабиба все лето зарабатывала нужную сумму шитьем на дому…

К 3-4 курсу я настолько осмелела, что свозила двух из своих иностранных подруг – Хабибу и монголку Мунхзул – к себе домой на выходные, хотя иностранцам нельзя было без разрешения выезжать за пределы Москвы, и у нас обеих, вероятно, могли бы быть из-за этого неприятности. Но мы решили рискнуть. Мунхзул я сказала, что если кто-то что спросит – она бурятка, а Хабибе- что она с Кавказа. Поездка прошла хорошо, город наш им обеим понравился. Мама тоже не ударила в грязь лицом с обедом. Испугался только Петрович – он никогда в жизни живых иностранцев не видывал, и когда к нам в гости приехала Хабиба, он сначала от нее прятался. Потом посмотрел потихоньку в щелку в двери и решил-таки выйти. И даже удивился:

– Слушай, а девка-то вполне нормальная!- сказал он маме потом, после Хабибиного отьезда.

Тут я подхожу к той части своего повествования, о которой мне даже вспоминать до сих пор неприятно, а уж чтобы о ней кому-то рассказывать… Я заметила за собой, что всячески откладываю этот рассказ. Но сколь веревочке не виться… Без него не будет полной картины, чтобы понять то, что было дальше.

«Друга я никогда не забуду, если с ним повстречались в Москве! »- поется в известной советской песне.

А в другой, не менее известной, но более поздней по времени – «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так »?…

…Первый в моей жизни поцелуй был очень странным и произошел только потому, что я этого не ожидала. Я никогда больше не видела того человека – ни до, ни после.

В тот зимний,морозный день я собиралась после лекций домой, но у меня еще было достаточно времени, чтобы съездить на ВДНХ в свою любимую со школьных времен столовку. Она, к слову, совсем не изменилась за эти годы.

Я стояла в набитом людьми вагоне метро, когда его увидела. Высокого темнокожего военного. Я часто видела, как такие, как он, выходят из метро именно на станции ВДНХ.

Не знаю, почему, но я вдруг взяла и улыбнулась ему. У нас, как вам подтвердит любой западный антисоветский источник, это было не принято. Якобы потому, какая у нас была тяжелая жизнь. Чушь собачья – у нас и сейчас это не принято, хотя те же самые антисоветчики уверяют, что теперь-то мы наконец стали «свободны». Антисоветчики не знают старой русской поговорки: «смех без причины – это признак дурачины»….

В тот день у меня просто было легко на душе. Наступали выходные. Я только что сдала трудный зачет. Достаточная причина для улыбки или нет?

Я улыбалась ему, а под ложечкой нехорошо заныло. Ой, что же это я делаю – и зачем?

Он тоже начал мне улыбаться – и к выходу на эскалатор мы уже разговаривали. Военный был из Эфиопии, его звали Гитачеу. Меховая российская ушанка с военной эфиопской эмблемой смотрелась забавно, но сам военный был высок и импозантен. За разговором мы не заметили, как оказались в небольшом парке. Была зима, было темно, вокруг никого не было. И там, под высокими елками, он вдруг наклонился ко мне и поцеловал меня в губы.Без предупреждения. У меня перехватило дыхание. Я этого совсем не ожидала. Я напугалась и забормотала, что мне пора домой, что я боюсь опоздать на электричку…

Он понимающе еще раз посмотрел на меня, с какой-то тайной грустью, и попросил меня прийти на свидание – на этом же самом месте ровно через неделю. Я пообещала прийти.

– Нет, я знаю, что Вы не придете, – сказал он еще более грустно. Так грустно, что я стала заверять его в обратном.

Через неделю я пришла-таки в назначенное время в тот парк – потому что мне было неприятно обманывать человека. Но он не пришел сам.

…Сейчас, много лет спустя, я и сама не могу найти ответа на вопрос, почему я приняла Саида Дауда за того самого долгожданного африканского революционера. Наверно, потому что по наивности считала, что революционная страна не может послать учиться в страну социализма обыкновенного мелкого буржуа – сына лавочника не только по происхождению, но и по своему духу. Или, может быть, потому, что в отличие от другого нашего эфиопского однокурсника, Тадессе, он не говорил лозунгами, не любил торжественных речей и публичных выступлений. То, как Тадессе сыпал цитатами из Маркса и Ленина, казалось мне фальшивым. Вероятно, потому, что я судила по нашим собственным комсомольским активистам.