Вавилонская башня - Антония Сьюзен Байетт

– Здесь поблизости, наверно, есть какой-нибудь паб? – спрашивает Найджел Уинифред. – Я бы там заночевал.

– У нас все спальни заняты, – некстати сообщает Уинифред.

– Все до единой, – подтверждает Билл. – Как в Библии: «Нет места в гостинице»[136]. Увы, ни одного.

Возвращается Фредерика в новом платье. В честь его она надела черные колготки и забрала волосы в высокий пучок. Она прекрасна. Красавицей она никогда не была, разве что, оживляясь, излучала обаяние, но сейчас, в наряде от Куррежа, она поистине красавица. Платье сидит как влитое: маленькие высокие груди в своем изысканном вместилище обрисовываются со всей ясностью, ткань с подкладкой из тонкого шелка, обливая тонкие запястья, узкую талию, стройные ляжки, подчеркивает их красоту, создает впечатление их цельности и соразмерности. Фасон необычный – строгий, без вычур, в мужском стиле, юбка кончается выше колен: казалось бы, такая короткая юбка – девчачье что-то, школьный сарафанчик, куклин гардероб, но нет – короткое платье открывает длинные ноги, будь оно хоть на дюйм длиннее, нарушились бы пропорции.

Фредерика стоит неподвижно.

– Красиво, – говорит Лук Люсгор-Павлинс; Найджел посматривает на него настороженно.

– Я не могу это принять, – произносит Фредерика.

Каждый шаг этого ладно скроенного наряда кричит о телесной близости, о том, что Найджел не сомневается: уж он это тело знает до тонкости – как оно устроено, как движется, в чем его естество.

– А еще говорят, мужчины не умеют выбирать вещи для женщин, – рассуждает Найджел, пропустив ее слова мимо ушей. – Если возьмутся с умом, сумеют. Я как увидел эту красную отделку, так сразу и понял: то, что надо. Может, думаю, не подойдет, но рискну. И не промахнулся. Признайся, Фредерика, ты в этом платье немного другая. Я хочу, чтобы ты его носила, – я без всяких… что бы ты ни… о чем бы мы ни договорились. Носи. Это твое. Кто еще сможет так его носить? Вон и Лео нравится, правда?

– Нравится, – говорит Лео.

Уинифред заваривает для зятя, с которым толком не познакомилась, еще чая. Лео сидит у него на колене. Фредерика, прекрасная и нелепая в этой обстановке, не двигается с места. В этом наряде она как в целлофановой упаковке: отдельно ото всех. Она наблюдает за Найджелом с невольным восхищением: кое-что у него получается ловко. Вот он обсуждает с Уинифред, в каком пабе остановиться. Лук Люсгор-Павлинс думает предложить «Великан» в Барроуби, но, покосившись на Фредерику, помалкивает.

– Ты, наверно, можешь и у нас поспать, – предлагает Лео. – Можешь, наверно.

– Ну, это вряд ли, – отвечает Найджел с той же приличной случаю непринужденностью. – На этот раз едва ли.

Из городка доносится бой часов.

– Нам пора, – спохватывается Мэри, – а то на службу опоздаем.

– Без меня, – бросает Билл.

– Да мы знаем, – отмахивается Мэри. – А папа пойдет, и бабушка, и Уилл, и Жаклин, и доктор Люсгор-Павлинс… Вы ведь пойдете?

– Отчего же не пойти? – взгляд на Жаклин.

– Ну, значит, и Маркус. А вы? – Мэри неуверенно смотрит на Фредерику, на Лео, на Найджела.

– Мы в прошлом году петь в церковь ходили, – вспоминает Лео.

– Было дело, – говорит Найджел. – В Спессендборо. Здорово было, правда? Я рождественские песни люблю. Чувствуешь связь с предками. Мои похоронены в Спессендборо.

– Мы не предками держимся, – говорит Билл.

– Предки есть у всех, – замечает Лук Люсгор-Павлинс и изучает лица присутствующих взглядом генетика.

– Пойдем петь, – зовет Лео Найджела. Потом оглядывается на мать, по-прежнему стоящую в новом наряде. – Пойдем с нами.

– Только переоденусь.

– Нет, иди так.

Фредерика все-таки переодевается.

Все, кроме Билла, надевают пальто и идут через весь Фрейгарт в церковь Святого Кутберта. Здесь они при свечах поют старинные святочные канты: «Придите, правоверные», «Се Младенец нам родился», «Спи-усни, мой славный», «Мы три царя», «Был голос среди ночи ясной», «Плющ и остролист». Лео стоит между родителями, время от времени берет их за руки, разделяет и соединяет. Дэниел стоит между Уиллом и Мэри. Поют так себе, но в пространстве, заключенном в камень, выделяются один-два высоких сладкозвучных голоса, а у Лука Люсгор-Павлинса неробкий, приятный чистый баритон. Изо всех Поттеров хорошо поет только Мэри, у нее светлый маленький голос. Фредерика вспоминает, что от пения в школе было не уйти; теперь ей – взрослой, самостоятельной – не уйти от себя, от последствий своих поступков и решений.

Уинифред плачет: вспомнила дочь, Стефани.

Уилл по матери не плачет: не может.

Найджел со своим басом порой фальшивит, но как подголосок в общем хоре его гудение звучит неплохо.

Дэниел думает о Младенце на соломе. Думает о своем сыне, живущем на свете так недолго, о сыне Марии, бесчеловечно умерщвленном в давние времена. Думает о мертвом лице, о котором обычно не думает, и, вовремя опомнившись, сосредотачивается на пении. «Приносит древо остролист, как кровь, багряный плод. Мария Сына принесла – Он грешных нас спасет».

После возвращения из церкви все как сговорились оставить Найджела и Фредерику потолковать наедине. Фредерика не хочет, но Лук и Жаклин уехали, а домашние разбрелись кто куда: Билл у себя в кабинете, Маркус и Уинифред заворачивают подарки, Дэниел с детьми на кухне моет посуду. Найджел, Фредерика и Лео сидят в сумеречной гостиной. В камине горят дрова.

– Никогда мы не жили в красивом доме, – размышляет Фредерика.

– Слушай, поехали к нам, – предлагает Найджел. – Не в самое Рождество: в Рождество ты, понятно, здесь. Но приезжай в гости – скажем, в День Подарков[137] или на другой день… Как раз охотники съедутся, шествие будет… Поговорим, разберемся. Уголек без Лео истосковался, и Пиппи тоже, и тетя Оливия, и тетя Розалинда. Прямо места себе не находят: Рождество – праздник семейный, а Лео дома нет.

– Здесь мои…

– Я и нашел-то тебя, потому что не сомневался, что ты здесь, потому что семья – это святое. Я теперь понимаю, что ты это понимаешь, я понимаю, что ты понимаешь: Лео надо повидаться со своей семьей.

– Я хочу повидаться с Угольком, – подает голос Лео. – Хочу каждый день с ним видаться. Мама, давай вернемся и повидаем его.

– Не могу, – отвечает Фредерика.

– Ну, на пару дней. Потерпи нас день-другой.

– Не могу. Нельзя. Не могу я вернуться.

Как тут закричишь при Лео, что она сама не рада, что это была чудовищная ошибка, что напрасно она вышла замуж, и теперь все терзаются из-за этого.

– Ладно, – уступает Найджел. – Тогда отпусти к нам Лео. Отвезу его к Пиппи, к Угольку, к теткам. Мы его любим, он наш, и дом этот будет его домом. Имею же я право побыть с сыном.

Фредерика опускает голову. Сомнений нет: если Лео увезут обратно в Брэн-Хаус, больше она его не увидит, разве что сама вернется. А возвращаться страшно, противится и душа и тело. Нет, не может она. Найджел хочет, чтобы сын был у него на глазах, хочет им заниматься, – что тут