Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

– Господи, мама, ну нельзя же быть такой слепой! – Каденька удивленно подняла голову от рецептов. Все три дочери крайне редко называли ее «мамой». – Зачем ты позволяешь ей приходить к нам?!

– Но она же приходит не ко мне, а к отцу. Они беседуют о римской истории. Это развлекает его…

– Вот именно! – буквально взвилась Любочка. – Неужели ты не видишь?! У него же только что слюни не капают, когда она появляется на пороге. В конце концов, это просто непристойно! В его-то возрасте и положении!

В голосе Любочки отчетливо прозвучала близкая истерика. Каденька встала.

– Люба! – строго произнесла Каденька. – Отдай отчет. В чем ты обвиняешь отца? В том, что он имеет неподобающие отношения с Верой Михайловой?

– Да ничего он не имеет! – завопила Любочка. – Но потому только, что ей на него плевать также, как и на всех остальных! А свистни она ему, как свистит своим ужасным собакам…

– Замолчи! Жизнь, в отличие от гимназических упражнений, не имеет сослагательного наклонения. Оставь «греховные помыслы» попам. Пусть они их считают и приходуют. Человек не машина. Ему нужна не только пища и вода, но и приязнь и понимание. Если Левонтий Макарович находит в Вере Михайловой хоть что-то, то пусть так и будет. Если никто из нас не может и не хочет дать ему…

– То есть как?! – на миг небольшое личико Любочки стало почти детским. И по-детски обиженным. – Мама! Ты хочешь сказать, что больше не любишь папу? Когда ты перестала его любить? Он тебя совсем не интересует?

– Избавь, Любочка! – поморщилась Каденька. – Никаких трагедий! Любовь соткана из той же материи, что и все остальные чувства и вещи в мире. Она просто постепенно изнашивается…

– Нет! – Любочка тоже вскочила, уронив на пол пяльцы.

Иголка на длинной нитке-мулине отлетела далеко в сторону. Старая попадья Арина Антоновна, подлинная мастерица в вышивальном деле, много раз учила Любочку: «длинная нитка – ленивая девка!» Наука не шла впрок. Любочка ленилась часто вдевать нитку, и потому изнанка ее вышивок всегда выглядела неопрятной и была полна запутавшихся петель и неучтенных узелков.

– Подлинная любовь не может изнашиваться! – кричала Любочка. – Она только крепнет от испытаний! А время – это такое же испытание для любви, как и разлука, и все остальное… Я не верю тебе!

– Не веришь, и не надо. Кто ж тебя заставит? – Каденька равнодушно пожала плечами, и вернулась к своему занятию. – Только и ты других не насилуй. Каждый к своей вере приспосабливается, – она скупо улыбнулась получившейся двусмысленности и склонилась над толстой потрепанной тетрадью, делая в ней какие-то пометки.

Любочка еще некоторое время подпрыгивала, как закипающий на плите чайник, а потом вышла в сени с явным намерением отправиться на прогулку.

Увидев дочь в окне, Каденька тут же отложила свои дела, и решительно направилась в комнату Любочки. Аглаи и Нади дома не было, Левонтий Макарович и Вера при встречах всегда проводили время в библиотеке, Светлана возилась на кухне, а Айшет Каденька только что видела во дворе. Так что никакого догляда Леокардия Власьевна как будто не опасалась, однако, входя в комнату младшей дочери, осматривалась с видом нервным и недовольным. Недовольство имело направленность на себя. Именно собой в сложившихся обстоятельствах была недовольна Каденька, но иного выхода уж не видела. Давно собиралась, и до́лжно было когда-то прояснить… Отчего не теперь? В Любочкиных запальчивых словах отчетливо сквозило вовсе не выдуманное ею, а наличное и нынче действующее чувство, приводящее в согласное движение все силы ее души. В отличие от скрытницы Аглаи, никакого текущего романа в Егорьевске у Любочки явно нет. Следовательно…

Наморщив лоб, Каденька открыла ящик комода, приподняла стопку белья и взяла в руки один из многих одинаковых конвертов. Письма, которые Любочка уже много лет получает из Петербурга от сестер Козловых. Вон сколько скопилось…

Помедлив, Леокардия Власьевна достала сложенный в четыре раза лист, развернула его. Читать чужие письма – гадость, гадость! Но как же иначе разрешить? Подчерк был четким и, пожалуй, красивым, но от волнения буквы как-то расплывались у Каденьки перед глазами. Наконец, она пересилила себя, прочла не первый, а из середины абзац.

«… Зимние катания в саду «Аквариум» бывают преизрядные. Публика самая пестрая, и крутится, и вертится под музыку, подобно суетящимся в соломе полевым воробьям. Горят разноцветные электрические фонари, и самые причудливые тени ложатся на лед. Помните ли вы, Любочка, наши катания на Березуевских разливах, когда неугомонная Софи заставила буквально весь город встать на коньки? Как юны, грациозны и несравненны вы были тогда! Я бережно храню в памяти каждую минуту наших кратких встреч и если бы забыл…»

Плотно зажмурившись и едва не прорвав ногтями слегка пожелтевшую бумагу, Каденька опустила письмо, а потом, вдохнув, вновь поднесла его близко к глазам, сосредоточившись на последней строчке.

«…Остаюсь навсегда ваш – Николай Полушкин.»

Так. Слегка дрожащей рукой Каденька сложила письмо, сунула его обратно в конверт, и положила на место в стопку под белье. Задвинула ящик комода.

«Интересно, что действительно поделывают сейчас петербургские мещаночки сестры Козловы, чья призрачная жизнь вот уже много лет является производной Любочкиной фантазии? Ведь есть же у них какая-то настоящая судьба… Впрочем, какая разница!»

Медленно покачивая головой и сама не замечая этого, Каденька вышла из комнаты дочери, и, против обыкновения, шаркая ногами, побрела в спальню. Внезапно ей захотелось прилечь.

От нервного неудобства Карпа Платоновича, как всегда, тянуло почесаться. Он поводил плечами в разные стороны, переступил босыми ногами и несколько раз подряд поднял подбородок. Желание не исчезло.

– Что, соколик Карпушенька, чешется опять? – понятливо спросила Фаня. – Так не стесняйся меня, скажи. Я почешу. Где оно? Вот тут, на спинке?

Попадья деловито поскребла продолговатыми, чистыми ногтями широкую спину урядника. Карп Платонович зажмурился от удовольствия.

– Вот и славно, вот и хорошо, – промурлыкала Фаня. – Теперь ложись, соколик Карпуша, в кроватку, а я – тебе под бочок. Ты уж сегодня больше спрашивать-то не будешь?

Карп Платонович, не открывая глаз, отрицательно помотал головой. Ему было страшно неловко, и все казалось нелепым и негожим, и непонятно, как поступить… А главное, такая незадача случилась с ним в первый раз за все пятнадцать лет беспорочной службы.