Нерон - Д. Коштолани

Начали прибывать сенаторы. Одни приходили, отрываясь от своих городских дел, одетые в белую тогу с пурпуровой бахромой, в сопровождении своих клиентов, которые кидали во все стороны взглядом, чтобы привлечь внимание публики на своего величественного покровителя. Другие приезжали из селений, останавливая свою повозку у ступеней Сенакулума, и, передав вожжи рабам, подымались в храм, с перевешенной через руку тогой, одетые в короткое, грубое шерстяное платье земледельцев, и распространяющие вокруг себя запах своих хлебов и амбаров. Это были зрелые мужи, которые крепостью своих мощных мускулов свидетельствовали о своей жизни, проходящей в постоянной борьбе с землей и врагами. Были и старцы с длинными бородами, и пергаментными лицами, дрожащие от дряхлости, но сохраняющие еще во взгляде уверенность, которую питали к своим силам.

Сагунтские послы поднялись по ступеням, храма. Под колоннадами, которые поддерживали фронтон, было нагромождено множество предметов, награбленных в последних войнах и торжественно провезенных по форуму среди толпы, которая приветствовала их, махая лавровыми ветвями. Актеон увидел щиты, переплетенные железом, мечи, заржавленные от крови, военные повозки с поломанными осями и золочеными колесами, грязными от сражений. Это были трофеи самнитской войны. Несколько дальше, вдоль стены, были расставлены в ряд уродливые деревянные фигурки карликов, выкрашенных в красный и голубой цвет, которые были сорваны с носов карфагенских кораблей после великой победы на Эгатских островах; лежали железные бруски, которыми запирали ворота многих городов, завоеванных римлянами; золоченые знамена с фантастическими животными, которые находились в армии Пирра; огромные глазные зубы слонов, которых последний направил против римских легионов; шлемы с рогами или большими крыльями; копья альпийских племен; возле же дверей, как почетные трофеи лежали доспехи прославленного Камилла, великого римлянина, который, отбросив галлов от Капитолия, проследовал триумфальным шествием по городу. Вдоль стен, в виде своеобразного украшения, висели черноватые, пергаментные лоскутья. Это была кожа громадной змеи, которая в продолжение целого дня заставляла отступать всю армию Атилы Регула, когда он во время своего похода в Африку отправился на завоевание Карфагена. Ужасное животное, нечувствительное к стрелам, пожрало много солдат прежде, чем пало распластанным под дождем камней; Регул прислал в Рим кожу гадины, как доказательство происшедшего.

Посланным Сагунта пришлось ожидать довольно долго, пока центурион впустил их.

Грек, обведя взглядом полукруг, остановился, смущенный величием этого собрания. Он вспомнил вступление галлов в Рим, изумление варваров при виде этих старцев, неподвижных в своих мраморных сидениях, облаченных, словно привидения, в сверкающую белизну тканей, оставляющих открытыми лишь серебристую бороду, опирающихся о жезл из слоновой кости с божественным величием, которое, казалось, светилось в их неподвижных очах. Только варвары, опьяненные кровью, могли дерзнуть покончить со столь почтенной старостью.

Их было более двухсот человек. Между ними оставались свободные места сенаторов, которые не имели возможности присутствовать на собрании. На белых ступенях раскидывались белые тоги, точно снежная пелена, покрывающая уж обледеневшую землю. Полукругом высились ряды колонн, поддерживающих купол, сквозь который проникал сумеречный свет, как бы благоприятствовавший размышлению и спокойствию. Низкая каменная балюстрада замыкала полукруг, по другую сторону которого помещались почтенные граждане, не облаченные в сенаторскую тогу. В центре перила пресекались квадратным пьедесталом, на котором возвышалась бронзовая волчица с двумя близнецами, припавшими к ее грудям; у основания же пьедестала были начерчены буквы, выражающие высшее могущество Рима. Перед пьедесталом стоял треножник, поддерживающий курильницу, на углях которой дымилось голубое облако фимиама.

Послы сели на мраморные сиденья подле изображений волчицы, перед рядами белых и неподвижных мужей.

Некоторые из сенаторов оперлись подбородком о руку, как бы желая лучше слышать.

Посланные могли приступить к речам: Сенат внимал им.

Актеон, побуждаемый молящими взглядами обоих своих сотоварищей, поднялся. Он не надолго поддавался впечатлению и теперь уж не чувствовал того смятения, которое охватило его в первую минуту, при виде величия Собрания.

Он говорил медленно. Он описал безнадежное положение Сагунта, и его веру в союзников Республики, ту слепую веру, которая побуждает город выступать из стен и побеждать врага при одном известии о появлении на горизонте римского флота. Когда он покидал город, еще имелась провизия для существования и отвага для самозащиты. Но с тех пор прошло около двух месяцев. Сагунт погибнет, если не прибудут к нему на помощь, и какая ответственность падет на Рим, если он покинет покровительствуемый им город, который навлек на себя гнев Ганнибала исключительно тем, что вступил в союз с Римом. Какое доверие станет питать большинство народов к дружбе Рима, зная печальный конец Сагунта?..

Смолк грек, и тягостное молчание, — воцарившееся в Сенате, свидетельствовало о глубоком впечатлении, произведенном его словами.

Затем поднялся для произнесения речи Лентулий, старый сенатор. Среди тишины его резкий старческий голос говорил о происхождении Сагунта, который, если и являлся греческим городом, благодаря купцам Зазинто, открывшим в нем свою торговлю, то также был и итальянским городом, благодаря жителям Ардеи, которые в отдаленные времена отправлялись туда, чтобы основать колонию. Более: Сагунт был другом Рима. Чтобы быть ему более преданным, он обезглавил некоторых из своих сограждан, которые агитировали в пользу Карфагена!.. Какова же дерзость этого мальчишки, сына Гамилькара, который, позабыв договор, заключенный Гасдрубалом с Римом, осмеливается поднять меч на город, дружественный римлянам! Если Рим отнесется равнодушно к этому проступку, дерзость Гамилькарова щенка возрастет, так как молодость не знает узды, когда видит, что успех венчает ее безрассудства. К тому же великий город не может терпеть такую дерзость. За дверями Сенакулума находятся славные трофеи войн, которые свидетельствуют, что тот, кто подымется против Рима, падет пораженным к его ногам. Следует быть неумолимым с врагом и верным в отношении союзника.

Оба товарища Актеона, которые не знали латинского языка, несмотря на это, угадывали слова Лентулия и чувствовали себя смущенными похвалами самоотверженности своего города. Их глаза затуманились слезами, их руки разрывали темные плащи, в которые, как вестники печали, они были облачены, и, порывисто кинувшись на землю, выражая этим свою скорбь, они судорожно вздрагивали, крича сенаторам:

— Спасите нас! Спасите нас!

Отчаяние двух стариков и полная достоинства поза грека, неподвижного и молчаливого, как бы являющегося олицетворением Сагунта, который ожидал выполнения обещаний, взволновал Сенат и толпу, которая находилась за перилами. Все волновались, обмениваясь словами негодования. Под сводами звучал беспорядочный гул, эхо тысячи смешанных голосов. Хотели немедленно объявить войну Карфагену, созвать легионы, соединить флот, отправить экспедицию в порт Остии и выпустить ее против лагеря Ганнибала.

Один из сенаторов восстановил тишину. Это был Фабий, один из известнейших патрициев Рима, потомок тех трехсот героев, носящих то же имя, которые умерли в один день, сражаясь за Рим на берегах Кремеры.

Он сказал, что неизвестно, Карфаген ли проявлял враждебные действия против Сагунта, или же лично Ганнибал, своими собственными силами. Война в Иберии является слишком серьезным вопросом для Рима в настоящее время, когда он намерен предпринять борьбу с мятежником Деметрием Фаросским. Надлежало бы отправить посольство к Ганнибалу в его лагерь, и, если африканец откажется снять осаду, пусть послы едут в Карфаген, чтобы спросить у его представителей, отвечают ли они за действия полководца, и потребовать, чтобы последний был доставлен в Рим в наказание за свою дерзость.

Разрешение вопроса, казалось, понравилось Сенату. Сенаторы, которые до того проявляли протест и воинственное настроение, теперь наклоняли головы, в знак одобрения словам Фабия. Напоминание об иллирийском мятеже сделало благоразумными самых пылких. Они думали о враге, который восставал почти подле них, по ту сторону Адриатики, и который мог произвести вторжение со своим разбойничьим флотом в латинские владения. Эгоизм побудил их взглянуть на вопрос иначе; чтобы обмануть себя, скрыв собственную слабость, они преувеличивали значение посольства в лагерь Ганнибала, утверждая, что африканец, как только увидит появление послов Сената, сейчас же снимет осаду и будет просить прощения у Рима.