Нерон - Д. Коштолани

Актеон, привыкший к спорам философов афинской Агоры, к беседам греков о поэзии и о таинственных свойствах души, ходил по форуму со вниманием прислушиваясь к разговорам, ведущимся на латинском языке, который своею грубостью и негибкостью резал его утонченный слух афинянина. В одной группе шла речь о здоровье стад и о ценах на шерсть; в другой — заключалась сделка по продаже быка, в присутствии пяти совершеннолетних граждан, которые являлись свидетелями. Покупатель отсыпал в чашу весов бронзовые монеты.

Невдалеке легионер, с изголодавшимся лицом, брал заем у старика, предлагая ему под залог свой шлем и походную обувь.

Ему удалось встретиться с Катоном, который объяснил Актеону, что сенат не хочет помочь Сагунту.

— Ты достигнешь очень немногого, — сказал он. — Сенат страдает теперь одной болезнью: излишним благоразумием. Я не верю, чтобы Ганнибал был великим полководцем, раз он проявляет свою отвагу на осаде Сагунта, но я не могу равнодушно выносить трусости, которую в данном случае проявляет Рим. Он хочет употребить все усилия, чтобы поддержать мир; он страшится войны с Карфагеном, тогда как война неизбежна, Карфаген и наш город нельзя держать в одном мешке. Мир тесен для них двух. Я всегда повторяю одно и то же: «Разрушим Карфаген!», а надо мною смеются. Несколько лет тому назад, когда там разразилась война наемников, мы могли бы с большой легкостью уничтожить этот город. Если бы послали тогда в Африку часть легионов, восставшие нумидийцы и наемники покончили бы с Карфагеном. Но мы боялись. Рим после победы исключительно занялся врачеванием своих ран. Мы боялись ухудшить положение, допустить восторжествовать сброду солдат, и мы спасли Карфаген, пособив ему разбить восставших наемников.

— Теперь совершенно другие условия, — энергично заметил Актеон, — Сагунт союзник Рима и, если Ганнибал осаждает его, то исключительно потому, что досадует на город за покровительство Рима.

— Да, потому-то мы римляне, и интересуемся судьбою Сагунта, но большего ничего не ожидай от Сената. Его более волнуют пираты Адриатики, которые опустошают наши берега, а также восстание Деметрия Фаросского в Иллирии, против которого мы отправляем войска под покровительством Луция Эмилио.

— А как же Сагунт? Если вы покинете его, как выдержит он натиск Ганнибала, под командой которого соединились самые воинственные народы Иберии. Что скажут несчастные сагунтцы о верности, с которой Рим выполняет обязательства, принятые им на себя по отношению к своим союзникам?

— Постарайся убедить Сенат всеми этими доводами. Я вижу в Карфагене единственного врага Рима… Если бы все были таковы, как я!.. Я бы принял дерзкий вызов сына Гамилькара и объявил бы войну Карфагену, отправившись для борьбы на его собственную территорию. И свершилось бы то, что должно было бы свершиться, так как мы непобедимы. Италия представляет собою сплоченную массу и, как мы передовые караульные, у нас есть на востоке Иллирия, в части, глядящей на Африку — Сицилия, а на западе — Цердания; тогда как земли, которыми владеет Карфаген, образуют длинную ленту девятисот языков, которая тянется вдоль большой части морских берегов Африки всего побережья Иберии, но лента эта настолько узка, и населена такими различными народностями, что ее легко можно разорвать. Пусть Рим проиграет сто сражений, он всегда останется Римом; Карфагену же достаточно одного поражения, чтобы он распался, как народ.

— Если бы все думали, как ты, Катон!..

— Если бы Сенат думал, как я, римские легионы были бы в Сагунте.

Они побродили еще некоторое время по форуму, беседуя о нравах Рима, разбирая их и сравнивая с нравами Афин. Римлянину необходимо было еще повидаться с некоторыми патрициями, и он расстался с греком.

Оставшись один, Актеон почувствовал себя проголодавшимся. До наступления часа, когда он должен был отправиться в Сенат, еще оставалось много времени. Утомившись глухим волнением форума, он ушел оттуда, и, обогнув склон Капитолия, направился в улицу более широкую, чем другие, с каменными зданиями, сквозь открытые двери которых можно было заметить относительное благосостояние патрицианских семей.

Он вошел в булочную, кинув на пустой каменный прилавок ас. Из какого-то углубления, вроде погреба, раздался жалобный голос. Грек увидел в мрачной пещере жернов, размалывающий рожь, и раба, который с большими усилиями приводил в движение камень.

Раб вышел, полуголый, лоснящийся от пота, который струился со лба, и, взяв деньги грека, дал ему круглый хлеб.

Грек с аппетитом съел свой хлеб, проходя по форуму. Он ждал часа собрания Сената и, чтобы использовать свое время, поднялся на Палатинский холм, священное место, где была колыбель Рима. Здесь находилась пещера, в глубине которой волчица кормила грудью Ромула и Рема. У входа в узкую пещеру раскинула свои вековые, обнаженные вследствие зимы, ветви смоковница, знаменитое дерево, под тенью которого играли близнецы, основатели города. Возле дерева, на гранитном пьедестале, возвышалась волчица из темной и блестящей бронзы, творение этрусского артиста, с ужасной широко раскрытой пастью и с животом, покрытым двойным выменем, к которому жадно припали двое нагих малюток.

Актеон глядел с этой высоты на громадный город, волнообразно раскинувший среди семи холмов свои черепичные крыши. Невдалеке от Палатина возвышался Капитолий, недоступная крепость Рима, расположенная на Тарпейской скале. Грек направился с одной возвышенности на другую, чтобы увидеть вблизи храм Юпитера Капитолийского, более известный по своей славе, чем по красоте.

Он миновал мрачный храм Марса, который занимал самое высокое место Палатина, и, идя по тропинке между крутыми скалами, прошел к Капитолию. По пути он встретил жрецов Юпитера, которые шествовали с священной суровостью, как бы всегда совершая обряд жертвоприношения своему богу. Встретил весталок, закутанных в свои широкие белые ткани и идущих своей мужественной поступью. К храму Марса подымалось несколько воинов, с широкой, прикрытой медью грудью, с обнаженными, бедрами, на которые спускались с пояса шерстяные повязки; с рукой, опущенной на рукоятку короткого меча. Они с энтузиазмом говорили о близком походе в Иллирию, не вспоминая о тягостном положении своих иберийских союзников.

Актеон вошел в священную ограду Капитолия, окруженного темными стенами. Это была древняя Тарпейская гора, с ее двумя вершинами, соединенными большой площадкой лестницы. Самая высокая, северная часть, была занята арксом, укреплением Рима; на южной же части находился храм Юпитера Капитолийского, окруженный крепкими колоннами.

Грек вошел в крепость, прославившуюся своей несокрушимостью во время нашествия галлов. Перед храмами, которые высились в этом сильном укреплении, он увидел в лужице священных птиц: гусей, которые своим криком, среди ночной тишины, спасли Рим от завоевателей. Затем он прошел нижнюю площадь, которая как бы разделяла холм на две части, и приблизился к великому святилищу Рима.

Лестница в сто ступеней вела в храм, выстроенный во время последнего Тарквиния, в честь трех римских божеств: Юпитера, Юноны и Минервы. Знаменитый храм с тремя целлами[8] или священными приделами соединился тремя открытыми дверями под одним общим фронтоном. Центральный придел был выстроен в честь Юпитера, а два других по сторонам посвящены двум богиням. Тройной ряд колонн поддерживал фронтон, по углам которого стояли на дыбах каменные лошади грубой работы. Два ряда колонн тянулись вдоль храма, образуя портик, под тенью которого проходили пожилые римляне, беседуя о городских делах.

Афинянин вошел в среднюю целлу храма, посвященную Юпитеру, и увидел изображение бога из обожженной глины, с золоченым копьем в правой руке. Перед ним на алтаре беспрерывно курились жертвоприношения. Выйдя из храма, грек посмотрел на солнечные часы, которые на этой высоте указывали время всему Риму.

Уж было время спуститься к Сенакулуму[9], этому старинному зданию у подножия холма Тарапея, между Капитолием и форумом, которое много лет спустя превратилось в храм Согласия. Дойдя до ступеней, ведущих к Сенакулуму, Актеон встретил двух послов, присланных Сагунтом до начала осады; двух почтенных земледельцев, которые в первый раз покинули свои дома и, видимо, были удручены долгими месяцами пребывания в Риме, с их посещениями, которые не увенчивались успехом, с безрезультатными свиданиями и мольбами. Оба сагунтца, удивленные и беспомощные перед городом, который никогда не отвечал определенно на их слова, следовали, как автоматы, за свободолюбивым греком, который входил всюду, как в собственный дом, и свободно объяснялся на различных языках, словно весь мир был его отчизной.

Начали прибывать сенаторы. Одни приходили, отрываясь от своих городских дел, одетые в белую тогу с пурпуровой бахромой, в сопровождении своих клиентов, которые кидали во все стороны взглядом, чтобы привлечь внимание публики на своего величественного покровителя. Другие приезжали из селений, останавливая свою повозку у ступеней Сенакулума, и, передав вожжи рабам, подымались в храм, с перевешенной через руку тогой, одетые в короткое, грубое шерстяное платье земледельцев, и распространяющие вокруг себя запах своих хлебов и амбаров. Это были зрелые мужи, которые крепостью своих мощных мускулов свидетельствовали о своей жизни, проходящей в постоянной борьбе с землей и врагами. Были и старцы с длинными бородами, и пергаментными лицами, дрожащие от дряхлости, но сохраняющие еще во взгляде уверенность, которую питали к своим силам.