Нерон - Д. Коштолани

Из ближайших домов, из соседних уличек выходили мужчины и женщины, привлеченные новостью о прибытии грека. Его окружали, его расспрашивали. Все хотели первыми узнать вести, чтобы распространить их по городу; и Актеон, мягко отделываясь от них, смотрел с ужасом на их желтоватые и высохшие лица, с дряблой кожей; на впавшие в темные орбиты глаза, сверкающие странным блеском, напоминающим отражение мерцания гаснущих звезд в глубине колодца; на руки, которые трещали, как тростники, при движениях.

Афинянин двинулся вперед, сопровождаемый толпою, предшествуемый мальчиками, ужасными, совершенно голыми, кожа которых, казалось, прорвется от давления резко выступающих ребер; головы детей, держащиеся на сухих шеях, казались непомерно велики. Они с трудом шли, покачиваясь на своих тонких, как нити, ногах, которые, казалось, не могли выдержать тяжести туловища; некоторые из них, не чувствуя сил, чтобы держаться на ногах, ползли по земле, желая облегчить свои страдания.

Актеон заметил в закоулке оставленный труп с лицом, покрытым странными мухами, которые сверкали на солнце металлическим отливом. Невдалеке на перекрестке несколько женщин пытались поднять нагого юношу с опущенным к ногам луком. Грек с ужасом увидел его впавший, морщинистый, как крутень из кожи, живот, среди двух бедренных костей, которые, казалось, выступали из тела.

Это была мумия, которая сохраняла еще искру жизни в глазах и, точно жуя воздух, открывала губы, черные и потрескавшиеся.

Актеон проходил ряды улиц, но новые группы людей уж не присоединялись более к его шествию. Многие дома продолжали оставаться с запертыми дверями, не взирая на гул толпы, и грек невольно сравнивал это опустение с громадным скоплением людей в первые дни осады. Околевшие собаки валялись в ручье, такие же тощие, как и люди, и заражали зловонием окружающий воздух. На перекрестках виднелись скелеты лошадей и мулов, чистые и белые, совершенно лишенные мяса, на которые могли бы наброситься отвратительные насекомые, жужжащие в этой атмосфере умирающего города.

Грек, со своей обычной наблюдательностью, обратил внимание на вооружение воинов. Он видел лишь металлические кирасы, кожаные же исчезли. Щиты, лишенные кожи, выставляли свое плетение из тростника или бычачьих нервов. В одном углу он увидел двух стариков, которые дрались из-за какого-то черноватого и гибкого лоскута. Это был кусок кожи, размоченный в теплой воде.

Во многих домах были разломаны полы, чтобы доставить камень для новых стен, которые задерживали вступление неприятеля в город.

Голод, жестокий и опустошительный, смел все. Казалось, что осаждающие уж вошли в город, уничтожив в нем все и оставив лишь одни здания. Голод и смерть царили среди осажденных.

— Возле Форо грек заметил женщину, которая проталкивалась через толпу, и через секунду она кинулась к нему на шею. Это была Сонника.

Она не производила того тягостного впечатления крайней нужды, которым дышала толпа, но стала худее, бледнее; нос ее заострился, щеки, казалось, просвечивались, озаренные каким-то внутренним светом, а руки, которые обвили афинянина, стали тоньше и горели жаром лихорадки. Синеватая тень окружала ее глаза, а дорогая туника свободно спадала бесчисленными складками вдоль тела, которое вследствие худобы казалось гораздо выше.

Обвив его шею рукой, она последовала за греком, идя рядом с ним. Толпа глядела на Соннику с благоговением: она единственная в городе помогала несчастным, наделяя их каждый день последними съестными припасами своих амбаров.

Толпа приостановилась на Форо. Сенаторы собрались в соседнем храме на площади. Наверху, в Акрополе, продолжалось сражение с карфагенянами, которые занимали часть возвышенности; частым дождем падали оттуда большие камни катапульт. Некоторые из них достигали Форо и во многих домах крыши и стены были пробиты.

Актеон вошел в храм один. Число сенаторов уменьшилось. Одни умерли от голода и заразы, другие же устремились на стены, чтобы встретить там смерть.

Грек взглянул на этих граждан, облаченных в свои мантии и с высокими царскими скипетрами; они ждали его слов с душевной тревогой, которую старались скрыть под величественным спокойствием.

Он рассказал им о своем посещении римского Сената.

Печальный рассказ постепенно рассеивал спокойствие сенаторов. Некоторые подымались со своих мест и разрывали мантии, испуская вопли отчаяния; другие в возбуждении ударяли себя кулаками по лбу, крича, что Рим не послал своих легионов; самые же почтенные и старейшие, не теряя величия, плакали, и слезы их, стекая по худым щекам, терялись в белоснежной бороде.

Постепенно к старцам стало возвращаться самообладание и вскоре воцарилось спокойствие. Все ожидали советов благоразумного Алько. Последний — заговорил.

— О немедленной сдаче города нечего и думать. Не так ли?

Все собрание ответило ему ропотом негодования:

— Никогда! Никогда!

Между тем, чтобы поддержать бодрость духа, чтобы продлить защиту на несколько дней, надо лгать, надо вдохнуть ложную надежду в сагунтцев. Съестных припасов нет; те, которые находятся на стенах с оружием в руках, доедают последних лошадей, оставшихся в городе; чернь же гибнет от голода. Каждую ночь вытаскиваются сотни трупов и сжигаются в Акрополе из боязни, чтобы их не пожрали бродячие псы, которые превратились в диких. Поговаривают, что некоторые чужеземцы, скрывающиеся в городе, вместе с рабами и наемниками по ночам собираются подле стен, чтобы питаться трупами. Городские цистерны близки к тому, чтобы высохнуть, и, не взирая на это, в Сагунте никто не говорит о том, чтобы сдаться. Все знают, что их ожидает в случае, если они попадут в руки Ганнибала.

Порешили, что следует сказать народу. Все поклялись богами скрыть правду и поддержать надежду на прибытие римских полков. И, приняв спокойный вид, чтобы никто не заметил отчаяния, сенаторы вышли из храма.

Вскоре среди толпы распространилась новость: послы направились в Карфаген, чтобы не терять времени в лагере, и там они потребуют кары Ганнибала. С минуты на минуту должны прибыть легионы, которые посылает Рим, чтобы поддержать сагунтцев.

Толпа приняла эти приятные вести со спокойной радостью. Страдания осады умертвили пыл. К тому же столько раз воспламенялись надеждой на римлян, что теперь уж сомневались в помощи.

Прошло несколько дней. Город снова стал впадать в постепенное угасание, но, упорный в своем решении, продолжал защищаться.

Осаждающие не возобновляли атак. Ганнибал, вероятно, догадывался о положении города и, желая избежать лишнего кровопролития своей армии, предоставлял все времени, замыкая город кольцом и надеясь, что голод и зараза дополнят его торжество.

На улицах уже некому было подбирать умерших; костер, который сжигал их на высоте Акрополя, погас. Трупы, оставленные у дверей домов, покрывались мерзкими насекомыми; ночью же спускались в центр города хищные птицы и оспаривали свою добычу у бродячих псов.

Охваченные безумием люди, вонючие, с диким видом, вооруженные палками, камнями и дротиками, выходили из домов, как только спускалась ночь. Эуфобий вел их, давая им с величественной важностью указания, точно полководец, руководящий своим войском. Когда им удавалось убить ворона или одичавшего пса, они относили их на Форо, где поджаривали на костре, оспаривая друг У друга вонючие куски.

Наступала весна. Зима кончилась, но в Сагунте было холодно; могильный холод пронизывал осажденных. Сверкало солнце, а город казался омраченным густым смрадным туманом, который придавал домам и людям свинцовую окраску.

Актеон, направляясь однажды утром к более высокой части горы, где продолжалось сражение, встретил на Форо Алько.

— Афинянин, — таинственно обратился он к греку. — Я решил положить этому конец. Город не может сопротивляться. Достаточно он надеялся на помощь римлян. Пусть падет Сагунт и Рим устыдится своей неверности по отношению к союзнику. Сегодня я отправляюсь в лагерь Ганнибала и предложу мир.

— Хорошо ли ты это обдумал? — воскликнул грек. — Неужели ты не боишься негодования своего города, когда он узнает, что ты вступаешь в сношения с врагом?

— Я люблю свой город и не могу присутствовать при его самопожертвовании, при его смертной агонии. Немногим известно, что сегодня из цистерн едва можно добыть грязь. У нас нет воды.

Алько замолчал на секунду и скорбным движением провел рукой по лбу, точно желая отогнать ужасные мысли.

— Никто лучше нас, сенаторов, — продолжал он, — не знает того, что происходит в городе. Боги должны трепетать от ужаса при виде того, что творится в покинутом ими Сагунте. Слушай, Актеон, и забудь то, что услышишь, — сказал он, понизив голос, и с выражением ужаса. — Вчера две женщины, обезумев от голода, кинули жребий, которого из, их малюток съесть. Мы, сенаторы, закрываем на это глаза. Мы не хотим ни видеть, ни слышать, понимая, что наказание послужило бы лишь для большего распространения подобных ужасов.