Том 1. Пруд - Алексей Ремизов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но пусть же мой прощальный взор, и жажды и забвенья полный, безумьем пышет…
Пусть красота идет аккордов грустных земле холодной, цветам увядшим!
Любите же меня, любите!
XX
Осени поздней переменно-дождливые дни. Поздней осени плачи.
Груды ленивых, прогорклых листьев по дорожкам вкруг пруда.
Паутина замерзла.
Подмерзла калина.
В комнатах вставлены серые, скучные рамы.
Окна заложены ватой.
Запах замазки и дыма.
Топятся печи.
Осеннее утро залезает за ворот и холодными пальцами водит
по горячей спине…
В училище сумрачно тянется час.
И сипло кричит прозябший за ночь звонок перемену.
Коля и Женя перешли этим летом в специальный бухгалтерский класс. Им, как старшим, разрешается не выходить на перемене в зал. В классе обычно идет разговор о ночных похождениях; учатся все богатые и состоятельные: дети купцов и фабрикантов.
— Маргаритка, — донесся как-то до Коли перегорелый голос Семенова-«Совы», белобрысого купчика, — знаю! — Сволочь, кожа желтая, в рублевом…
Вошел учитель.
«Сова» зашептал на ухо своему соседу, и лошадиное нечистое лицо товарища затряслось и вспотело…
И загорелись классные стены от нетерпения. И хотелось сейчас же бежать туда, видеть ее. А час тянулся.
* * *Была суббота.
Суетливые сумерки липли к щекам и глазам уличною грязью. Застрявшее в переулке мутное ненастье лежало безгрезным водянистым сном. Нехотя растворились ставни в домах.
В угольном доме в черном окне масляным пятном прыгал-расплывался подозрительный свет.
Коля пробрался к дому.
Конфузливо спросил Маргаритку.
Сказали подождать.
Вышибало Яков, заспанный и обрюзглый от бессонной жизни, поплевывая, чистил ботинки.
Перечистил одни, перечистил другие, сколько было пар все кончил, отнес. За юбки принялся.
Наконец, вышла горничная, повела в спальню…
Переступил порог.
Маргаритка стояла перед зеркалом в кружевных панталонах, причесывалась.
— Вам что нужно? — не оборачиваясь, спросила она с полным ртом шпилек.
Коля стоял и молчал, стоял и смотрел… и смотрел…
Только ручки одни проворные мелькали в глазах.
Обо мне ты не-е мечтай…
Запела тихо и, закрутив косу, подергала плечом, и опять распустила волосы.
На самой макушке белое пятно — лысина — пластырем лежала… Этот пластырь лез теперь в влюбленные глаза.
— Ну? — вдруг обернулась.
— Я к вам.
Коля сказал это резко и твердо, резко и твердо сделал шаг…
Еще и еще.
Вытаращила красные запудренные глаза.
— Деньги вперед! — сухо сказала.
— Я не затем, я…
— Деньги вперед! — вдруг закричала Маргаритка, и хрип тащил из ее горла крики, — вы… хозяйку подводите, оборванцы! Встать по-людски не дадут, жить не дают, жить — не дают.
Задохнулась.
А у него горло свинцом налилось.
И озноб сморщил кожу и сдавил льдом раскрытое сердце.
Раскрытое сердце от боли вскрикнуло.
Бросился, обнял, впился в плечи…
И целовал, целовал бесконечно.
Плесень, соль, слизь мазали губы, душный мутил запах.
— Дорогое, бесценное!
Незабеленные раны сочились; казалось, мясо распадалось, отваливалось кусками.
— Дорогое, бесценное!
— Вон! вон!!! — взвизгнула, задрожав, вся возмущенная женщина и, отпихнув кулаком, сжалась и затихла, как дитя беззащитное.
А он, не смея взглянуть, медленно вышел…
Моросил мелкий дождик.
Всхлипывало месиво грязи.
Разлагались нечистоты.
И пламя фонарей под щипками чьих-то злющих пальцев ширялось по ветру.
И было жгуче-мутно.
Вспомнилась Машка.
— Машка, как она тебя любит!
И два женских образа, шепча, сливались во единый — одно тело, тело покрывалось струпьями, назревающими, сине-красными, и пыхало запахом мази и гниения.
Сердце прогнивало до пустых жил.
* * *— Маргаритка, — рассказывал как-то на перемене «Сова» отдувавшемуся соседу Прохорову, — сволочь: Кукина болезнью наградила, сволочь…
Коля зажал уши и, не сказавшись, вышел из класса.
Плелся домой.
Казалось ему, заболевала улица.
А на губах ныло.
Огромная язва выплывала из мглы туманно-холодящего полдня, сине-белая, синяя…
И по пятам гналась гнусавая музыка.
И у плетущихся ломовых в телегах между колес и грязью явственно копошилось что-то и пело горькую пьяную песню веселых домов.
Было мутно.
Сердце прогнивало до пустых жил.
XXI
Последний выпускной экзамен, русский, пронесся градовой тучей, но беда миновала.
И Женя, и Коля с пустыми аттестатами, лишенные за неблагонадежное поведение звания «кандидатов коммерции», пришли домой, вошли наверх, что-то сделать хотели, кому-то рассказать, и ничего не сделали, никому не рассказали.
Даже обидно стало: и ждать-то больше нечего. А потом из глубины ночи выплыло одно слово, выплыло и остановилось перед испуганным лицом…
— Нет, — нет, — нет… — спохватился Коля.
* * *Спустя несколько дней Женя напялил изодранную курточку, снял с форменного картуза герб и пошел в Банк.
И там томительно-неловко ожидал дядю, толкаясь в приемной.
Наконец, приехал Алексей, выругался «для острастки» и велел всякий день приходить Жене вон в ту комнату с ярлычком…
И пошла с этого дня служба.
А Коля ступал к роскошному подъезду старинного дома с колоннами в Воронинском саду.
Лакей провел в классную. Коля сел к окну и ждал.
Ждал.
И, горячась, доказывал себе, что глупо вести себя так, что уж не маленький, и робеть нечего; а чувствовал, что с каждой минутой робеет больше и больше, сжимается, становится маленьким-маленьким.
Потом встал, походил по комнате.
Не раз и не два ловил себя, что ходит на цыпочках, и злился. Принялся велосипед ковырять. Отвинтил колесико…
— А, — ты что? — послышался голос дяди Николая.
Коля вздрогнул.
— Благодарю вас, — начал Коля сипло, невнятно и остановился, потом едва-едва: — благодарю вас, дядюшка… — и опять остановился.
— Что собираешься делать?
Коля молчал, теребил ремень.
— Если ты рассчитываешь поступить в высшее учебное заведение… то не забывай, средств нет. Да, я понимаю, мои дети, да, они могут, но тебе с ними равняться смешно!
Коля покраснел, захолодел, руки было упали… Вдруг что-то большое и непонятное чугуном загремело в ушах, подкатилось к ногам лестницей, и поднялась лестница от сердца вверх.
— Я латинский прошел, — проговорил он не своим, режу щим голосом и облизнулся от удавшейся лжи.
Дядя мягко прошелся по комнате, поправил в петлице молочную ветку туберозы…
La donna e mobileQual plumo al Vento…
— Как знаешь.
Коля выскочил на улицу.
Какая-то радость до крови кусала сердце, и тьмы казней бледных и мучительных подбрасывали нежданно под ноги свои кривые мучительные пытки.
И хотелось мучить, казнить насмерть.
Прошла неделя, прошла другая — никто ничего не говорил, никто не назначал часа, не приказывал являться ни в Биржу, ни в Банк…
* * *Пришла зима — подарила.
Через управляющего Андрея позвали детей на вечер в дом к Огорелышевым: Алексей справлял серебряную свадьбу.
Сначала уперлись, потом раздумались — поддались и пошли.
И в первый-то раз так близко перед глазами зашумел огромный зал, запестрелся платьями, цветами и лицами.
Пышные шлейфы овеяли музыкой, обняли ноги.
Дети прижались друг к другу, пристыли. Странным светом горели тяжелые люстры. Из целого сада цветов выплывали подхватывающие звуки и, о чем-то напоминая, призывая куда-то, обещали…
Сердце колотилось.
— Вон, это — Полинька, двоюродная сестра, посмотри, какая красивая!
— А Кукин-то…
— Наш директор…
И много, много мелькнуло еще лиц, таких важных и так близко теперь.
Вдруг танцы остановились.
Зал затеснился; расступались и кланялись.
Мимо прошел высокий, на голову выше присутствующих, генерал, мутно обводя глазами и улыбаясь вылощенным ртом — сам князь.
Рядом с князем шмыгая Алексей, подобострастно заглядывая и уж слишком уверенно хихикая.
— Финогенов! — хлопнул по плечу Колю товарищ по училищу, Корзинкин, раскрасневшийся и запыхавшийся, — ты как сюда попал!
И стало вдруг обидно до слез и от обиды хотелось выкинуть такую штучку, чтобы весь этот зал, этот князь в тартарары повалились.
Дети прижались друг к другу, пристыли.
Никто из них не умел танцевать.
