Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

Пейн настаивает на одной крайности, Уильям Миллер, адвентист, настаивает на другой. Чистый атеист, механистический материалист и германский философ Фейербах (1804–1872 гг.) в 1830-х гг. уверял в отсутствии интеллекта у молодых людей из «Оксфордского движения», которое отстаивало достоверность жизнеописания святых, живших в эпоху раннего средневековья.

Но это возвращение к воинственной, строгой, старомодной религии имело три аспекта. Для масс это было в основном средством, чтобы справиться с суровым и враждебным либерализмом среднего класса. По выражению Маркса (хотя это говорил не только Маркс), это было «сердце бессердечного мира, душа бездушных условий жизни… опиум для народа»{207}. Более того, религия старалась создать общественные, а иногда образовательные и политические институты в окружении, которое ничего не давало, и среди политически неразвитых людей она давала примитивное выражение их недовольства и желаний. Их эмоциональность и суеверие протестовали против всего общества, в котором на первом месте стоял рациональный расчет, и против высших классов, изменивших религию по своему подобию.

Для среднего класса, происходящего из этих масс, религия могла быть могущественной моральной опорой, оправданием их социального существования против объединенного недовольства и ненависти традиционного общества и двигателем их экспансии. Она освобождала их от оков этого общества, если они становились сектантами. Это давало их доходам моральное оправдание, и они уже не выглядели как просто расчетливые нувориши; она узаконивала их жестокость по отношению к угнетенным, она объединяла их с торговлей в деле распространения цивилизации на язычников. И торговлю с бизнесом.

Для монархий и аристократии, да и для всех, кто находился на вершине социальной пирамиды, она обеспечивала социальную стабильность. Они узнали со времен французской революции, что церковь являлась сильнейшей опорой трона. Набожные и безграмотные люди Южной Италии, Испании, Тироля и России брались за оружие, чтобы защитить свою церковь и правителей от иностранцев, неверующих, революционеров, благословляемые, а иногда и возглавляемые своими священниками. Набожные и безграмотные люди будут жить в нищете, в которую их призвал Бог, под правлением царей, посланных им Провидением, просто, честно, послушно и независимо от разрушительных последствий просвещения. Для консервативных правительств после 1815 г. (а какое правительство в Европе не было консервативным?) поощрение религиозных чувств и церквей было неотъемлемой частью политики, так же как и организация политических служб, цензура, поскольку полиция, цензура и священники являлись тремя оплотами реакции против революции.

Для большинства законных правительств довольно было того, что якобинство угрожало тронам, а церкви оберегали их. Тем не менее для некоторых интеллектуалов-романтиков и идеологов союз трона и алтаря имел более глубокое значение: он охранял старое правильно живущее общество от коррозии разума и либерализма, и человек находил, что это старое общество более соответствует его трагическим предчувствиям, чем то, которое построят рационалисты. Во Франции и Англии такое оправдание союза между троном и алтарем не имело слишком большого политического значения. Равным образом не имела значения и романтическая попытка людей найти трагическую и личную религию. (Самый знаменитый исследователь этих глубин человеческой души датчанин Сёрен Кьеркегор (1813–1855) пришел из маленькой страны, на него не обращали внимания современники, его слава пришла к нему посмертно.) Тем не менее в германских государствах и в России, оплотах монархической реакции там, где монархи сами были подвержены психической неустойчивости (как Александр I в России и Фридрих-Вильгельм IV в Пруссии), реакционные интеллигенты-романтики играли некоторую роль в политике как гражданские служащие, составители манифестов и программ как личные советники. Но в целом Фридрих Гентц и Адам Мюллер были мелкими фигурами, и их средневековая религия (которой сам Меттерних не доверял) была лишь слабым рецидивом традиционализма, а полиция и цензура — это тоже проявление традиционализма. Мощь Священного союза России, Австрии и Пруссии, необходимого, чтобы поддерживать порядок в Европе после 1815 г., основывалась не на его крестоносном мистицизме, а на простом решении сокрушать все разрушительные движения руками России, Австрии и Пруссии. Более того, искренне консервативные правительства были склонны не доверять всем интеллигентам и идеалистам, даже реакционным, поскольку если уж они придерживаются принципа сначала думать, а потом подчиняться, то в результате все равно придут к одному — к революции. Вот что писал в 1819 г. Фридрих Гентц (секретарь Меттерниха) Адаму Мюллеру: «Я продолжаю отстаивать предложение ничего не печатать в следующие годы… Поставим точку. Если придерживаться этого принципа как главного правила, за малыми исключениями, санкционировать которые будет верховный трибунал, мы скоро вернемся опять на путь, ведущий к Богу и Истине»{208}. И хотя антилиберальные идеологи не имели большого политического значения, их бегство от ужасов либерализма к настоящему благочестию и традициям прошлого вызвал значительный интерес к религии, так как с этого началось возрождение римского католицизма среди сентиментальной молодежи высших классов. А разве не протестантизм является единственным предшественником индивидуализма, рационализма или либерализма? Если настоящее религиозное общество само излечит болезни XIX в., то разве это не христианское общество католического средневековья?[188] Как всегда, Гентц выразил привлекательность католицизма с ясностью, не подходящей для предмета.

«Протестантизм является первым истинным и единственным источником всего зла, которое мы сегодня пожинаем. Если бы он хотя бы сдерживался в своих рассуждениях, мы тогда смогли бы и должны были бы терпеть его, поскольку склонность спорить присуща человеческой натуре. Таким образом, поскольку правительства согласились принять протестантизм как дозволенную форму религии, одно из выражений христианства, право человека, поскольку они… выделили ей место в государстве, или даже на его руинах, единственная верная церковь, религия, мораль и политический порядок в мире сразу исчезает… Французская революция, самая ужасная, которая чуть не обрушилась на Германию, произошла из этого самого источника»{209}. Группы экзальтированных молодых людей, таким образом, уходили от ужасов умствования в объятия Рима, давая обет безбрачия, самоистязаясь, исповедуя аскетизм, читая писания или просто пылко и с энтузиазмом довольствуясь церковными ритуалами. Они приходили, надо сказать, в основном из протестантских стран. Германские романтики были в основном пруссаками. Оксфордское движение 1830-х гг. наиболее известно англосаксонскому читателю, хотя это характерно для Британии, так как только некоторые молодые фанатики, которые так выражали дух наивысшего мракобесия и реакционности в университетах, только они и вошли в римскую церковь, а именно талантливый Дж. X. Ньюман (1801–1890). Остальные находили компромиссное положение как «ритуалисты» внутри англиканской церкви, которые настаивали, чтобы она была настоящей католической церковью, и пытались, к ужасу церковников, ввести украшения, одеяния, фимиам и другие папистские мерзости. Новообращенцы приводили в недоумение традиционных католиков-дворян и благородные семьи, которые хранили свою религию как фамильный символ, и массы ирландских эмигрантов-рабочих, которые составляли большинство британских католиков. Осторожные и реалистичные власти