Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

экономические теоремы дедуктивными аргументами на факте очевидного прогресса капитализма и цивилизации XVIII в. Наоборот, капитализм начал спотыкаться не потому, что Рикардо обнаружил противоречия внутри системы, которые предвидел Смит, но потому, что действительные экономические и социальные результаты капитализма оказались не такими успешными, как их предсказывали. Политическая экономия в первой половине XIX столетия стала более мрачной, чем процветающая наука. Естественно, можно было все еще считать, что несчастье бедных, которые были обречены влачить жалкое существование на грани голода или которые (как утверждал Рикардо) страдали от введения машин[194], которое все еще должно было составить величайшее счастье большинства людей, которых просто оказалось гораздо меньше, чем можно было рассчитывать. Но такие факты, а также заметные трудности капиталистической экспансии в период с 1810 по 1840-е гг. охладили оптимизм и подхлестнули критические исследования, особенно в сфере распределения являющейся противовесом производству, рассмотрением которого главным образом поколение Смита и занималось. Политическая экономия Давида Рикардо, шедевр дедуктивной строгости, внесла значительные элементы разногласия в естественную гармонию, на которой ранние экономисты заработали деньги. Он даже подчеркивал сильнее, чем это делал Смит, определенные факторы, которые могли привести двигатель экономического прогресса к остановке, ослабив снабжение его необходимым горючим, таким как тенденция к снижению скорости роста прибыли. Более того, он создал всеобщую теорию стоимости труда, которой нужно было дать ход, чтобы она превратилась в мощный аргумент против капитализма. Тем не менее его замечательное мышление и его страстная поддержка тех практических объектов, сторонниками которых являлось большинство британских бизнесменов — свободную торговлю и враждебность к землевладельцам, — помогли завоевать классической политической экономии более прочное место, чем раньше, в либеральной идеологии. Для практических целей инициативные группы проводников реформ среднего класса в Британии в постнаполеоновский период были вооружены сочетанием утилитаризма Бентама и экономикой Рикардо. В свою очередь значительные достижения Смита и Рикардо, подкрепленные достижениями британской промышленности и торговли, повернули политическую экономию в основном к британской науке, оттеснили французских экономистов (которые совсем недолго делили с ней лидерство в XVIII в.) на менее значительную роль предшественников или помощников, экономистов-неклассиков для рассеивания нападающих. Более того, они сделали политэкономию неотъемлемым символом либерального прогресса. Бразилия учредила кафедру по этому предмету в 1808 г. — задолго до Франции, — которую возглавил популяризатор Адама Смита Ж.-Б. Сэй (ведущий французский экономист) и утилитарист-анархист Уильям Годвин. Аргентина едва получила независимость, когда в 1823 г. в новом университете Буэнос-Айреса начали обучать политической экономии на основе только что переведенного Рикардо и Джеймса Милля, но не раньше, чем на Кубе, где была открыта кафедра еще в 1818 г. Тот факт, что обычное экономическое поведение правителей Латинской Америки страшно напугало европейских финансистов и экономистов, не повлиял на их привязанность к ортодоксальной экономике.

В политике, как мы видели, либеральная идеология была непоследовательной. Теоретически она осталась разделенной между утилитаризмом и адаптациями старых доктрин естественного права и естественного закона, из которых последние превалировали. В своей практической программе она разрывалась между верой в народное правительство, т. е. в правление большинства, что было логично и отражало факт, что те, кто в действительности совершал революции и стоял за спиной реформ, настаивая на их осуществлении, не относились к среднему классу, но представляли мобилизованные массы[195], а более распространенная вера в правительство имущей элиты была проявлением борьбы между радикализмом и виггизмом, пользуясь британской терминологией. Поскольку их правительства действительно были народными, и если большинство действительно правило (если интересы меньшинства были принесены в жертву, что логически было неизбежно), могло ли фактическое большинство — наиболее многочисленный и беднейший класс{213} — быть уверено в том, что смогут гарантировать свободу и довести до конца веления разума, которые совпадали, что было очевидно, с программой либералов среднего класса?

До французской революции главной причиной тревоги в этом отношении было невежество и суеверие рабочей бедноты, которая часто находилась под влиянием короля и священника. Революция сама ввела дополнительную опасность в левое крыло, антикапиталистическую программу, такую, которая подразумевалась в некоторых аспектах якобинской диктатуры. Умеренные виги за границей увидели эту опасность раньше: Эдмунд Бёрк[196], чья экономическая идеология была идеологией Адама Смита{214} переработанной в откровенно иррациональную веру в добродетель традиций, последовательность и медленный органический рост, которая с тех пор осуществляла теоретическую поддержку консерватизму. Практические либералы на континенте отстранились от политической демократии, отдавая предпочтение конституционной монархии с правом собственности или в крайнем случае любому старому абсолютизму, который обещал им гарантировать их интересы. После 1793–1794 гг. только чрезмерно недовольные или слишком самонадеянные буржуа, к примеру в Британии, были готовы с Джеймсом Миллем полагаться на свою способность сохранить поддержку трудящейся бедноты всегда, даже в условиях демократической республики.

Социальное недовольство, революционные движения и социалистические теории постнаполеоновского периода усилили эту дилемму, революция 1830 г. сделала ее еще острее. Либерализм и демократия стали противниками: лозунг французской революции — свобода, равенство и братство — выражал скорее противоречие, чем примирение. Естественно, что это проявилось в доме революции, во Франции. Алексис Токвиль (1805–1859), который посвятил свой замечательно острый интеллект анализу тенденций, присущих американской демократии (1835 г.), а позже тенденциям французской революции, прекрасно выжил во время умеренного либерального кризиса демократии этого периода, или скорее он оказался особенно близким по духу умеренным либералам западного мира с 1945 г. Возможно, это естественно в духе его афоризма: «С XVIII в. там текли как из одного источника две реки. Одна несет человека к свободным учреждениям, другая к абсолютной власти»{215}. В Британии Джеймс Милль, стойкий и уверенный приверженец буржуазной демократии, тоже заметно отличался от своего сына Джона Стюарта Милля (1806–1873), странно желавшего защищать права меньшинства от большинства, и это желание благородного и беспокойного человека преобладало в его книге «О свободе» (1859 г.).

II

В то время, как либеральная идеология утратила свой прежний наступательный порыв — либералы стали сомневаться в неизбежности и желательности прогресса, — и появилась новая идеология, переиначившая старые истины XVIII в. — социализм. Разум, наука и прогресс лежали в ее твердом основании. Что отличало социалистов нашего периода от приверженцев идеального общества с общественной собственностью, периодически заглядывающих в историческую литературу, так это безоговорочное одобрение промышленной революции, которая создала саму возможность современного социализма. Граф Клод де Сен-Симон (1760–1825), традиционно считавшийся родоначальником утопического социализма, хотя его учение занимает гораздо более сомнительное положение, был первым и передовым апостолом «индустриализации» и «индустриалистов» (оба слова были его собственным изобретением). Его последователи стали социалистами, смелыми технологами, финансистами и работниками индустрии или и тем и другим сразу. Сен-Симонизм, таким образом, занимает особое место