Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

Для этого мы, разумеется, должны отказаться от идеи, что университеты реализуют какие угодно исследовательские интересы в условиях закрытой от общества башни из слоновой кости без целеполагания со стороны общества. Это противоречит как исследовательским будням многих дисциплин, так и изначальной просвещенческой идее университета, связанной со знаменитым именем Вильгельма фон Гумбольдта, опиравшегося на немецких идеалистов Фихте, Шеллинга и Гегеля (каждый из которых работал в должности ректора университета и писал тексты о смысле университетов).

Свобода науки не означает, что науки не преследуют никаких общественно значимых целей и интересуются тем, что движет нас вперед как людей. Современное целеполагание университетов возникает из больших вызовов XXI века, с которыми мы не сможем справиться, если мы не объединим знания из различных дисциплин. В этой области антропологического самоанализа мы больше не можем позволить себе никаких ошибок. Если мы и в будущем будем нанизывать один ложный, однобокий образ человека на другой (как то представление, что сознание тождественно нейронным процессам; homo oeconomicus; оспаривание свободы воли; идея, что общество можно объяснить языком эволюционной психологии или что наше мышление — это вычислительный процесс) и основывать свою экономику, политику и гражданское общество на заблуждениях, мы докатимся до еще непредвиденных катастроф, по сравнению с которыми коронавирус фактически был всего лишь насморком. Наше кризисное время, таким образом, это час университета в амбициозном, философски содержательном смысле, который мы забыли, когда начали постепенно превращать высшие учебные заведения в технологические институты на основе неолиберальной модели, распространенной прежде всего в Англии и США, — разрушительный процесс, который привел к моральному регрессу.

Заблуждения о сущности человека оказывают серьезное воздействие на нашу способность суждения. Если мы ошибочно считаем человека сложным скоплением клеток, которое полностью можно объяснить языком теории эволюции, предсказать и таким образом контролировать, мы тем самым автоматически утрачиваем доступ к моральному познанию.

Принципы, которым подчиняется самоорганизация форм жизни, не объясняют, что мы на моральных основаниях должны делать, а от чего — воздерживаться. Конечно же, верно, что возникновение видов на нашей планете, которое мы сегодня можем объяснить эволюционной биологией, способствовало образованию моральной способности у человека и других живых существ. Дарвин был прав, полагая, что наше моральное познание существенно зависит от того, что мы являемся социальными живыми существами, действующими совместно ради сохранения как индивидов, так и всего вида: мы координируем наши действия ради целей, выходящих за пределы нашей прямой эгоистической выгоды. Это можно равно продемонстрировать и у многих других живых существ, что знал Дарвин, в деталях наблюдавший в своих путешествиях за поведением самых разных форм жизни. Помимо людей, другие человекообразные обезьяны, собаки, птицы, дельфины, пчелы и т. д. организуются так, что их кооперация следует протоморальным принципам. У многих живых существ был выявлен своего рода детектор честности, то есть поведенческие реакции, которые позволяют заключить, что справедливое распределение ресурсов может быть важнее эгоистической выгоды.

Тем не менее было бы ошибкой заключать отсюда, что наше моральное познание можно реконструировать как простое продолжение социальных инстинктов на уровне языкового и культурного кода. Многие наши моральные познания выходят за рамки любого кланового или племенного мышления. В частности, наше высшее моральное познание не привязано к так называемому инструментальному разуму, то есть к тактическим и стратегическим соображениям об улучшении нашего скоординированного выживания. Моральное познание — это не механизм регуляции биологически объяснимых «машин жри-беги», если использовать ироничное выражение моего коллеги из Бонна Вольфрама Хогребе[277].

К неморальным, антропологическим фактам ни в коем случае не относятся исключительно биологические или иным образом физически измеряемые свойства человека. Ведь как у живого существа, наделенного сознанием, у человека есть история. То, как мы понимаем самих себя как людей и рассматриваем себя частью действительности, является примером изучения гуманитарных наук. Искусство, религия, множество наших языков и жизненных миров — все это дифференцируется неимоверно сложным образом. Действительность духа вносит, по крайней мере, такой же большой вклад в самоопределение человека, что и естественно-научные исследования наших условий выживания и их технологическая оптимизация.

Сюда, в частности, относится то, что мы как живые существа с сознанием вовсе не бесшовно связаны с природой в том смысле, как ее понимают сегодня естественные науки. В связи с этим я различаю Вселенную и природу. Вселенная — это то, что можно исследовать методами сегодняшних естественных наук. Она ограничивается тем, что можно измерить. То, чего нельзя измерить с помощью эксперимента, не может попасть в область нынешних естественных наук. Это прежде всего не слабость, а сила, так как посредством этого методологического самоограничения становится возможен познавательный прогресс.

Природа шире Вселенной. Она — то, что мы пытаемся познать измерениями, но что в силу своей сложности всегда превосходит то, что мы в этот момент, на наш взгляд, знаем. Природу в принципе нельзя в совершенстве естественно-научно исследовать и контролировать. Насколько она превосходит то, что мы сегодня знаем, нам неизвестно. Поэтому здесь можно еще раз согласиться с Хансом Йонасом, который рекомендовал быть открытыми «к догадке» о том, что «естествознание всей истины о природе не говорит»[278]. Эту мысль можно разгадать в одном из первых изречений о природе, восходящем к Гераклиту Эфесскому, одному из первых натурфилософов, жившему предположительно в VI–V веках до н. э. на территории нынешней Турции. Изречение гласит: «Природа любит прятаться»[279] (φύσις κρύπτεσθαι φιλεῖ).

Какая бы натурфилософия в итоге ни была правильной, как живое существо с сознанием, человек выходит за рамки природы. Это следует уже из моральных притязаний. Ведь они не являются фактами природы: они в принципе не могут скрываться от нашего познания. К тому же естественные науки не приспособлены для того, чтобы устанавливать моральные факты посредством измерений и построения математических теорий. Это никоим образом не значит, что моральных фактов не существует, но лишь, что есть многое, чего нельзя исследовать естественно-научно и контролировать технологически.

На этом месте многие возразят, что мы являемся частью природы и что не может быть чего-то такого, что находилось бы вне Вселенной и тем не менее влияло бы на нее. Но это мнение, известное как предпосылка каузальной замкнутости, оспаривается признанными физиками, которые, напротив, считают, что абстрактные, физически неизмеримые объекты (такие как математические структуры, но также и моральные ценности) должны в значительной мере учитываться, если мы хотим правильно описывать и объяснять измеримые отношения во Вселенной. Один из пионеров в области квантовых компьютеров, физик из Оксфорда Дэвид Дойч, к примеру, показал, что наша способность к познанию далеко выходит за рамки измеримого