Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Бог помочь! — окликнул батьку Савва.

Протопоп вздрогнул, поднял глаза, улыбнулся:

   — Напугал ты меня.

   — Без опаски пишешь.

   — Илларион-сотник ко мне на исповедь ходит, десятник Семён святое масло принёс, свечей сотню. Да и стрельцы добры, и Антипка, и Митька, и Исачко.

Сотник Илларион Ярцев со товарищи стерегли тюрьму уж четвёртый год! Нахолодались, наголодались не хуже горемык, сидящих в яме.

   — Держи, батька! — Савва вытряхнул половину мешка в яму. — Отборная рыбка! Увы, уж больше мне не служить тебе. Слышь, батька! В воскресенье нам с Енафой велено на корабль взойти.

   — Мать честная! — ахнул Аввакум. — Тебе радость, а мне переполох! Радуюсь, радуюсь, Господи... Это уж так! Не успел я ни «Жития» дописать, ни «Бесед». Забирай что есть. И ещё словцо к страстотерпицам в Боровск. Ты, Савва, туда сам сходи. Отпишешь мне, как они, горемыки, плен терпят антихристов... Епифаний тебе крестов своих даст и посошок. В посошке и «Житие» поместится, и «Беседы». А письмо — в крест.

Достал из тайников листы, передал Савве. Смотрел на него, улыбался, а по щекам слёзы катились.

   — На Нижегородчину свою пойдёте?

   — Сначала в Рыженьку. У нас там сын у деда. А потом — в Мурашкино. Кораблей уж не воротишь. Был бы дом цел, мельница...

   — В Григброво сходи... Пруды там у нас, на прудах вязы. Уж такие Голиафы! Где-нибудь на бережку, под вязом-то, ляжь на землю, прижмись щекой и ладонями-то тоже. Положи ладони на земельку, как за мамкину титьку хватался. Положи, ощути... Через тебя и до меня дойдёт! — махнул рукой. — Ладно, Саввушка, добрая душа! К Епифанию ступай.

   — Я завтра к тебе приду, — пообещал Савва, а сердце аж выло в груди. Покидать людей, к которым душой прилепился — будто с самой жизнью расставание.

Епифаний простосердечно всплакнул счастливыми слезами, благословил Савву и дорогу его. С потайным же делом управился скоро. Разъял посошок надвое, уложил «Житие» и «Книгу бесед», письмо в Боровск — в крест. И ещё три креста дал с напутствием:

   — Один себе возьми, другой отнеси и положи на раку преподобному Сергию, а ещё один — на раку святителю мученику Филиппу. Наш он, соловецкий.

Савва оставил старцу трёх сигов, остальную рыбу отнёс Фёдору-диакону. Тот поклонился:

   — Не оставляешь меня.

   — Ох, оставляю, отче! Вернул мне царь вину, уезжаю.

   — Слава Богу! — возрадовался Фёдор, но глаза у него стали печальные. — Будешь в Москве, в Благовещенскую церковь сходи, в Кремлёвскую. Я там служил. Помолись... В Москве у меня сын. Максимушка. Благословение моё передай ему... О нашей жизни плохо не говори. Плохо весной бывает, когда в яме сыро... А так ведь ничего?! Живём, Бога молим.

Осенил Савву крестным знамением.

И тут в тюрьме появились люди. Десятник Семён, стрельцы Исачко да Антипка вели монаха.

   — Я рыбы горемыкам принёс, — доложил Савва десятнику.

   — Ещё-то не осталось? Вот, привезли из Сумского острога. Соловецкий сиделец. Покормить бы его.

   — Меня в море поймали, — сказал инок. — Рыбу ловили с братом Ильёй, Царство ему Небесное. Илья не хотел даться, так его пикой прободили. Помре.

   — Отче! — вырвалось у Саввы. — А нет ли в обители вашей двух немтырей? Братьев? Языки у них резаны?

   — Прошлым летом были живы и здравы.

У Саввы из рук и посох упал, и кресты Епифаниевы. Люди, которые приютили его в отрочестве, спасли ему жену и были как родные, сидели в соловецкой осаде.

Савва побежал к яме Аввакума:

   — Батюшка! Инока привезли соловецкого. Дай пару рыбин ему на ушицу.

   — В яму батьки Никифора сажают? Сбегаю к нему сегодня же.

Савва принёс рыбу, потом дров, хотел печь растопить, но Семён-десятник сказал ему:

   — Ступай, Савва, домой. Ты — человек теперь вольный. Сами управимся.

Вернулся к Енафе Савва как на крыльях.

   — Чудо, милая! Братья твои и мои, немтыри наши горемычные, живы-здоровы, на Соловцах в осаде сидят.

Енафа тотчас принялась одеваться.

   — Пошли в церковь, возблагодарим Господа — освободил нас из плена и о братьях твоих подал весть.

В церкви встретили старца Андрея Самойлова, опального человека, бывшего сторожа Благовещенской царёвой церкви. Со старцем Савва явной дружбы не водил, воеводских соглядатаев опасаясь, но списки с Аввакумовых бесед и прочих писаний ему передавал на хранение. Попрощались.

Субботний день пролетел как час единый. Отдавали долги, прощали должникам. Кое-что продали из утвари, остальное раздали. Погрузились на корабль, чтоб воскресенье на воде встретить, не дай Бог, без них уйдёт. Место им было дадено в чулане. Легли прикорнуть, а пробудились уж далеко от Пустозерска.

12

Ладьи шли ходко. Приставали к Ловецкому острову, к мысу Русский Заворот. Завезли порох охотникам в Колоколковую губу, были на Камбальницких Кошках. Обогнули Канин Камень. И вот она, Мезень.

Кормщик собирался стоять здесь неделю. Савва с Енафою нашли приют в Окладниковой слободе, в семье Аввакума. Северные избы с подклетями, с хлевами под единой крышей. У Настасьи Марковны дом был не хуже других.

Кормилось семейство сытно. Из мезеновских таможенных и кабацких сборов на каждого члена семьи пустозерского супротивника царя давали по шесть денег на день. Шесть денег — три копейки, а семейство было не малое: Анастасия Марковна, сыновья Иван, Прокопий, Афанасий, дочери Агриппина, Акулина, Аксинья, жена Ивана Неонила, их дочь Марья. Девять душ — почти семьдесят рублёв казённых денег в год. Да трём домочадцам — Тимофею, Аксинье, Федуле — по три деньги на день. Ещё шестнадцать рубликов. Был тринадцатый роток, но ему Федулиной груди пока что хватало.

Анастасия Марковна гостей посадила рядом с собою, в Красном углу. Иван и Прокопий сидели справа и слева от матери. За Иваном супруга его Неонила, далее Агриппина. Афонюшка сидел рядом с Прокопием, за ним Акулька с Аксинькой. Дочка Ивана Марьюшка под бочком у тёти Агриппины. В конце стола Тимофей, Аксинья, Федула.

Анастасии Марковне два с половиной года в яме ни седых волос не прибавили, ни морщин на челе. Казалось, придвинься к ней — свет так и ляжет на сердце твоё и на лицо твоё. Сорок девять лет было в ту пору Анастасии Марковне.

Братьям яма впрок не пошла, глаза им погасила. Иван выглядел матеро, двадцать девять лет, человек семейный, дочка растёт. Агриппина на годок была помоложе брата, вековухой уже слыла. Порхнула жизнь мимо. Дороги, остроги, с трёх лет в няньках: братья, сёстры на её руках росли. Прокопию шёл двадцать пятый... Яма научила в глаза не глядеть: за погляды бит был, голода натерпелся. Акулина с Аксюньицей — сибирского помета. Подросточки. А вот Афоня — мезенский. Девяти ещё нет.

Савва подарил Анастасии Марковне мешок ячменю, три пуда трески, десять фунтов вяленой оленины. Енафа — хозяйке песца на воротник. Агриппине — телогрею, Неониле шаль, семейству — скатерть да три пары рукавиц.

Обед Анастасия Марковна ради гостей устроила богатый. Прокопий с рыбаками в море ходил, получил на свой пай куль ряпушки да четыре нельмы. Две аршинные, двухпудовые, и две большие, одна трёх-, а другая аж четырёхпудовая.

Поели. Пошли рассказы, расспросы.

   — В последний день, в субботу, прибежал я к батюшке за благословением, — говорил Савва, — а его нету в яме... Я к отцу Епифанию, к попу Лазарю, а батька у нового сидельца, у инока соловецкого. Кричу: «Прощай, батька потопоп! — а сам плачу. — Бог даст, — говорю, — через недельку твоих увижу. Кому что передать?» А он в ответ: «Я с ними никогда не расставался, вот они где у меня». И руку-то на сердце положил. «Словами, — молю, — скажи чего-нибудь. Им же дорого!» А он улыбнулся, снял с себя крест кипарисовый — Епифания труды, — поцеловал и мне — в руки. «Пусть, — говорит, — Марковна поцелует, и дети мои поцелуют, и домочадцы. Вот нам и свиданьице. А на словах Марковне так скажи: «Грела она меня, грешного, и в молодые лета, когда под одеялом жарко, и в ледовитую нашу жизнь на Хилке, на Иногде, на Нерче-реке... И в Мезени Бог дал... отогревала от отчаянья. Незабвенно для меня её тепло». А потом взял и дохнул. — Савва показал, как сделал Аввакум. — «Пусть, — говорит, — дыхание моё отчее станет жизнью семейству».

Савва снял с себя кипарисовый крест, поднёс протопопице. Показал местечко, где приложился протопоп.

Анастасия Марковна встала, перекрестилась на иконы и, держа крест в ладонях, склонилась к нему лицом. И было это долго, но все молчали, а младшие дышать боялись. Крест обошёл детей, домочадцев, вернулся к Анастасии Марковне. И опять глаза сидящих за столом устремились на Савву.

   — На словах батюшка мало ещё что сказал. Но он думал о вас, миленьких, письмо приготовил.

Енафа взяла у Марковны крест, отодвинула заднюю стенку, достала свёрнутую в трубочку бумагу.