Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Ты держи в голове, что апостолом Павлом сказано: «Получающие священство из сынов Левитиных имеют заповедь — брать по закону десятину с народа, то есть со своих братьев». А праотец Авраам дал десятину иноплеменному Мелхиседеку из лучших добыч своих. Чуешь, старче? Священство от Аарона — священство смертных, священство от Мелхиседека — не знает конца жизни. По закону Моисееву грехи искупляют кровию козлию да телячею — они же все смертны! А нас кровию Своею освятил Христос, Себя принесе в жертву Отцу своему, жертвою сотворив сынов света. Мы, старче, наследники Царства Небесного. Мы даём десятину нашему священству по чину Мелхиседекову. А вот никонияне — детишки дьяволовы, понеже не любят Исуса, божественного Его Креста. — Аввакум спохватился: — Старче, уха совсем простынет!

Хлебали молча. Мелхиседек уводил думы в саму вечность, а вечность в голове держать — всё равно что Вселенную пылинке — гору. Аввакум пожевал рыбки, облизал ложку, отложил.

   — Эх, старче! Прочту тебе, как я Илариона шмякнул оземь. Так бы и расшиб их всех!

   — Погоди! — сказал Епифаний. — Погляжу, нет ли сторожей наших.

   — Пусть тоже слушают! — достал листки из тайника.

Епифаний всё-таки взобрался на пенёк.

   — Никого!

   — Ну и ладно. Внимай, старче! «Сей Мелхиседек, живый в чащи леса того, в горе сей Фаворской, седмь лет ядый вершие древес, а вместо пития росу лизаше, прямой был священник, не искал ренских, и романей, и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых, и вишнёвых, и белых розных крепких. Друг мой Иларион, архиепископ Рязанской. Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не тешился, ездя! Да ещё был царские породы. А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попёнок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы-ворухи унеятки любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать! Недостоин суть век твой весь Макарьевского монастыря единыя нощи... Явно ослепил тебя диявол! Где ты ум-то дел? Столько добра и трудов погубил! На Павла митрополита что глядишь? Тот не живал духовно, — блинами всё торговал, да оладьями, да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюдолизить научился: не видал и не знает духовнаго тово жития. А ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял. Помнишь, камением тем в тебя бросали на Лыскове том у мужика того, как я к тебе приезжал! А ныне уж содружился ты с бесами теми, мирно живёшь, в карете с тобою же ездят и в Соборную церковь и в Верх к царю под руки тебя водят, любим бо еси им. Как им тебя не любить? Столько христиан прижёг и пригубил злым царю наговором, ещё же и учением своим льстивым и пагубным многих неискусных во ад сведе!.. Мне сие гораздо любо: русская освятилася земля кровию мученическою. Не ленитеся, бедные, подвизайтеся гораздо, яко Махмет, подклоняйте под меч непокряющихся в веру свою...» Ну и прочая.

Аввакум отёр пот со лба, в глазах у него всё ещё пылал огонь, но лицо погасло, посерело.

   — Старче, неужто Господь не остановит Михалыча? Помолиться бы, как Мелхиседеку, дано было! Чтоб и царь, и царица его молодая с царевичами, Иларион, Павел Крутицкий, митрополит Иоаким со всем священством, отступившим от Бога, с бояры, с городами — всё бы ухнуло в яму, в тьму кромешную, в небыль!

   — Неужто Руси тебе не жалко? — покачал головою Епифаний. — Господь Бог ради десяти праведников пощадил бы Содом и Гоморру, в России светлых людей поболе будет, нежели десять. Умерь свою ярость, батюшка. И ещё раз умерь себя — с Мелхиседеком-то не равняйся.

Аввакум взял Епифания за плечи, в глаза ему глядел.

   — Мелхиседек священство не от человека обрёл — от Бога. А скажи, старче, от кого будем ставить в священство мы, исповедующие истинную веру? От кого? Среди нас нет святителей. Ни единого! Вот о чём моя тоска, старче.

И опять примолкли.

   — Да будет так! — Аввакум даже на ноги вскочил. — Царёво священство — того же Ааронова корня, их жертвы — кровь козлиная. Наше священство по чину Мелхиседека. Мы от Троицы... Илариону бы в башку всё это втолковать.

Не знал Аввакум: Илларион уже с небес слушал его.

Епифаний же сидел, сжавшись в комочек. Страшно ему было с Аввакумом, когда тот, пуская во врагов своих стрелы и громы, ненавидел само царство русское, саму землю — Творенье Божее, отпущенные им...

Сказал со смирением:

— Нашему Первосвященнику не надобно приносить жертвы сначала за свои грехи, а потом уж за грехи народа. Наш Первосвященник вовеки Совершенный.

11

Енафа и жена попа Лазаря Домника, забредши в лодке на безымянную речку, поставили перемёт, а сами сидели у костра, гнали дымом гнус. По временам быть бы ночи, но стоял день. Стоял, как стоят нищие, не смея переступить порога избы. Утомление было в том свету.

   — Диво, — сказала Домника Михайловна.

   — Где? — завертела головой Енафа.

   — Всё в этом краю — диво. Ночь без дня, день без ночи... Мы уж с дочкой совсем собрались, могли бы недели две тому на корабле мезенских промышленников пойти... Духу не хватило. Навеки с батькой — расставанье... Их отсюда на Русь не отпустят. Аввакум-то всё пишет, пишет... Прочитаешь его писаньице — мороз по коже.

   — Хорошо хоть один есть смелый — правду сказать.

   — Да мой-то тоже царю писал! — Домника Михайловна даже поднялась и рукой взмахнула. — «Царю благородный, имееши власть Божию, суди яко Бог... Повели, государь, дать мне очную ставку с властьми... А сверх, государь, очныя ставки, да повелит твоя божественная царская власть идти нам на общую правду, на Божию судьбу, предо всем царством самовластно взыти на огнь во извещение истины». Вот как написано было батькой Лазарем! На огнь хотел взойти, с царём судясь. Увы! У нашего царя кишка тонка, чтобы перед царством да перед Богом суд иметь.

Енафа тоже поднялась. Тундра полыхала красным полымем ягоды. Даже дым не мог забить зовущего запаха северной ягоды.

   — Нам с Саввой тоже ведь путь-дорога в ноги легла.

   — А чего ж рыбу ловишь? Я ради Лазаря стараюсь. Пусть хоть в этом годе не голодно ему будет.

   — Сёмушки с собой не худо взять... Два бочонка насолила, каждый по полтора пуда, да ещё бы два, ну и ладно... А остальную рыбу батюшкам Аввакуму, Епифанию, Фёдору.

   — Фёдор-то к никониянам подался!

   — Не знаю, куда он подался — в яме сидит, такой же страстотерпец. А мудрования ихние Господь пусть рассудит.

Домника Михайловна подумала-подумала и вздохнула. Кинула в огонь мху, повалил дым.

   — Ну что, проверим нашу снасть? На кованцах, видишь, вода-то шевелится, понасаждалась рыбёшка.

   — На кованцах, говоришь?

   — На крючках, что к поводку привязаны. Рыба трётся да и садится на крючки, боком садится.

Вошли в лодку. Принялись выбирать перемёт. Рыбы и в ячеях было много, и на крючках.

   — Бог даёт нам ради батек! — сказала Домника Михайловна, отирая рукавом слёзы. — Дымно, вот и плачу.

Воротилась Енафа домой с богатым уловом. Саввы не было. В эту самую пору стоял он перед воеводой стольником Леонтием Романовичем Неплюевым и перед товарищем его Иваном Яковлевичем тоже из рода Неплюевых.

   — Ты Артамону Сергеевичу не родственник ли? — спросил воевода, подавая грамоту на свободный проезд до Москвы.

   — Все мы от Адама, — ответил Савва и озадачил Неплюевых.

   — Собирайся, получай корм на дорогу — и с Богом! В воскресенье три ладьи пойдут в Мезень... С нынешнего дня ты свободный человек.

Пришёл Савва домой, а Енафа в чешуе, с рыбой управляется.

Сел Савва на лавку, а потом лёг, руки скрестил, глаза зажмурил.

   — Ты что?! — испугалась Енафа.

   — Умер тюремный сиделец Савва! — вскочил на ноги. — Воскрес Савва, странник Господа Бога, твой грешный муж.

Обнял Енафу, подхватил на руки, над собой поднял, понёс.

   — Ой! Ой! — вскрикивала тихохонько Енафа. — Силища-то в тебе какая.

Положил на постель, поцеловал в сахарные уста.

   — Послезавтра на корабль — и пропади он пропадом, Пустозерск!

   — Послезавтра! Батюшки! — испугалась Енафа. — Ничего не собрано. Отнеси Аввакуму да соузникам его рыбки свежей. Завтра я им приготовлю и солёную, и сушёную. Нам всего не увезти.

   — Домой, Енафа! Домой! У меня на рыбу глаза уж не глядят! — но проворно отобрал сигов, сёмги, мешок на плечо. — Пойду к батькам, а то ведь пускать перестанут, коли я теперь человек вольный.

Подходил к тюрьме с бьющимся сердцем. Разглядел вдруг — тын обветшалый, иные колья мерзлотой выперло — выпали, иные покорёжило.

Савва сразу же пошёл в дальний конец, к яме батьки Аввакума.

Аввакум писал, положа лист на подтопок.

   — Бог помочь! — окликнул батьку Савва.