Судьба по-русски - Евгений Семенович Матвеев

землякам, простым, бесхитростным людям, к своим «чудикам»… Там душа его, уставшая от столичных тягостных проблем, суеты, оживала, силы снова крепли…

«Ездил к землякам за руку подержаться…» Все чаще вспоминал я эти слова Василия Макаровича, когда меня самого одолевали невеселые мысли, когда, казалось, уже не было сил продолжать задуманное…

В июле 1990 года мне представилась возможность поклониться тому поистине святому месту, где началась нелегкая жизнь писателя, артиста и режиссера. Поклониться его матери, его землякам…

В день рождения на его родине, в Сростках, проводились традиционные ежегодные Шукшинские чтения. У подножия горы Пикет, что сразу за селом, – сотни автомобилей. Такого скопища разномарочных машин я никогда прежде не видел.

– Откуда они? – спросил я у милиционера, деловито показывавшего только что подъехавшему автобусу место его парковки.

– Да отовсюду. Тут и барнаульцы, и новосибирцы, и тюменцы, и омичи…

– Получается, что люди приехали со всей Сибири?

– И с Урала. Мы вот приехали из Челябинска, – вступила в беседу молодая женщина, держа за руки двух сыновей лет десяти – двенадцати. В это время их отец, закрыв дверцы «Нивы», стал торопить семью – надо было успеть занять место на горе.

У меня редко выступают слезы от горя, печали. Зато от радости, счастья, восторга частенько что-то возникает в груди. И вот тут, в Сростках, при взгляде на такое море людское внутри меня снова встрепенулось это «что-то». Благодарно подумалось: как прекрасно, что сегодня, когда народ живет на пределе терпения, красота в душах не исчезает…

Десятки тысяч людей – пожилые, молодые, дети – плотно сидели на склонах зеленой горы Пикет, с которой виднелось, как на блюдечке, – село. Многие узнавали избу Шукшиных – теперь там музей Василия Макаровича.

Под палящим солнцем уселись мы перед сценой-помостом. Молодцы те, кто придумал и выстроил не сцену, а основание избы из тесаных бревен – с одной стенкой-задником, на которой висел лишь знакомый всем портрет Шукшина, сидящего, широко расставив босые ноги, на склоне Пикета.

На помосте один за другим появлялись с речами земляки Шукшина, писатели, артисты, представители духовенства. Но, пожалуй, самый шумный успех достался сельскому хору.

Запевала с гордостью поведала зрителям:

– Каждый раз, когда Вася приезжал в Сростки, просил нас петь. Ну, мы и уважали его…

Пели уже немолодые дородные сибирячки стройно, голосисто, задушевно…

Мои товарищи – Любовь Соколова, Валерий Рыжаков и Майя Булгакова – уполномочили меня от делегации кинематографистов выступить с воспоминаниями. Потом я, прочитав стихотворение Виктора Бокова «Я – русский», сказал о том, что к землякам отца приехали «за руку подержаться» и дочери Шукшина – Маша и Оля.

На горе раздалось: «На сцену!», «В избу!»

Белокурые красавицы еле справлялись с волнением: Маша откровенно плакала, а Оленька с трудом сказала:

– Спасибо вам, люди!.. Папа вряд ли предполагал, что вы… так… любите его!.. – Она надолго замолчала… – Если бы он жил, то узнал бы, что он уже дедушка. Маша подарила ему внучку… Я окончила ВГИК, стала актрисой… – И снова голос ее затих…

Десятки тысяч рук захлопали, и так продолжалось, пока девушки не уселись на траву…

В Барнауле, в гостинице, подошла ко мне сухонькая старушка.

– Я извиняюсь… Чего хотела тебе побаить… Тут такое дело: не успела я Василию-то Шукшину про свою историю рассказать, чтоб он в книжке прописал…

– Что за история, если не секрет? – спросил я, присматриваясь к женщине. Она напоминала мне какой-то персонаж из рассказов Шукшина, которые я читал по Всесоюзному радио.

– Дали мне десятку…

– ???

– Десять лет, значит. Ведро моркови я накопала на колхозном поле… Уже когда они все убрали… Уже когда заморозки вдарили…

– А сейчас как?

– Сичас – что надо… Пенсия семьдесят, да подрабатываю маненько… Я тут при туалете, в вестибюле… А ты не писатель?

– Нет…

– А вот Вася был умный. Так, может, ты кому расскажешь? У тебя, поди, знакомства хорошие. Пусть только отпишут, что я тогда руки обморозила…

Я, конечно же, пообещал, что обязательно расскажу писателям. Что и делаю…

«Я лирой своей возбуждаю сердца»

Кажется, это сказано Шекспиром… Возбуждаю! Не ублажаю, не информирую, а именно возбуждаю… Эти слова не давали покоя мне, актеру, профессионально имеющему дело с аудиторией. Как подчинить ее себе? Как удерживать внимание зала?..

Именно эти мысли владели мною, когда я в начале декабря 1989 года пришел в известный всем телезрителям зал «Останкино». Но концерта в тот вечер там не было… Не было и кино… Не было и обычного перед началом представления веселого ожидания момента, когда на сцене появятся ведущие, актеры…

В зале было другое – оживленные, но приглушенные разговоры вполголоса, какой-то задавленный гул… Народу было больше, чем мог вместить зал. Мне показалось, что я попал не туда, где часто гремели оркестры, звучали сводные хоры, играли ансамбли, грохотали рок-группы… Мне показалось – я вошел в церковь: так торжественно было тогда в зале…

Те, кто уже уселся на свои места, напряженно смотрели на сцену в ожидании появления чуда… В глазах одних читалась надежда на исцеление, в глазах других – просто любопытство.

Я пришел сюда с чисто профессиональными намерениями: мне хотелось не пропустить ни одного нюанса влияния на окружающих человека, который должен был сейчас появиться на сцене. Мне было важно понять механизм того, как он прямо-таки гипнотически влиял на залы. Что это, спрашивал я себя? Богом данное качество или он владеет каким-то секретом, мастерством? А может, это пусть и завуалированное, но феноменальное шарлатанство?…

Какими вольтами, ваттами, рассуждал я, можно измерить силу нервного человеческого напряжения? Какими градусами можно измерить температуру душевного волнения, которого тот, кто выйдет сейчас, достигает просто молчанием, просто взглядом? Вот бы уметь так заполненно молчать на экране актерам! А то, чего греха таить, встречаются (и не так уж редко) собратья по ремеслу, играющие по принципу: ты мне дай слова, а молчать, мол, и дурак горазд… А оно, наполненное мыслью и страстью молчание, присуще не столько большим талантам, сколько великим труженикам… Не бесталанным, конечно…

Украдкой поглядел по сторонам. Вот и знакомые: съежился и словно провалился в кресле Николай Сличенко… Марк Фрадкин, не отрывая взгляда от сцены, рассеянно отвечал поклоннице, просившей у него автограф: «Потом, потом…» Вон сидят Андрей Дементьев… Иосиф Кобзон… Владимир Винокур…

И вдруг зал выдохнул и затих… Из-за кулисы к столику шел доктор Кашпировский…

Его популярность в то время была такова, что зал должен был бы взорваться овацией. Ничего подобного! Один, два хлопка. Все напряглись, потянулись вперед, впиваясь глазами в