Переплет - Бриджет Коллинз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Если переплетчики так тебе ненавистны… – Я замолкаю.
– То что? Люциан, прошу, расслабься, не смотри на меня так, будто у тебя рука попала в колесо. – Он смеется. На его фабриках такое случается раз в пару месяцев: руки рабочих попадают в механизм; люди лишаются конечностей. И работы.
– Переплетчики. – Случившееся сегодня распалило мою ненависть; мне словно срочно понадобилось выкашлять комок слизи. – Если ты считаешь их паразитами, зачем платишь им? Если сравниваешь их с прямой кишкой, зачем забираешь их дерьмо себе?
Мне хочется, чтобы он разозлился. Хоть я его и боюсь, мне доставит удовольствие увидеть его гнев. Но он спокоен.
– Ты прав, мой мальчик. Это сравнение неуместно. – Отец откидывается в кресле и заводит руки за голову. Взгляд его падает на застекленный шкафчик у окна. Со стороны кажется, будто он с рассеянной улыбкой разглядывает страусиное яйцо и изящные резные фигурки из слоновой кости.
Я резко отворачиваюсь и смотрю в камин. Пламя почти погасло. Серый пепел толстым слоем пыли покрывает тлеющие угли. У самой каминной решетки лежит обгоревшая полоска кожаного корешка, скрутившаяся в спираль. Часть букв съедена пламенем, но несколько по-прежнему можно различить: МЕТТ МЕР. Два часа назад я ничего не знал об Эмметте Фармере, а теперь вздрагиваю, увидев обрывки его имени. Я складываю руки на груди.
Отец шевелится в кресле. Не глядя на него, я понимаю, что он повернулся и смотрит на меня.
– Что на этот раз?
Он не перестает улыбаться.
– Воспоминания Нелл… Скажи, ты всегда действуешь одинаково? Или кого-то заманиваешь соблазном, кого-то шантажом, а кого-то просто берешь силой? – У меня срывается голос. Как легко я могу все представить! Значит ли это, что я похож на него, раз вижу все так отчетливо?
– Ты же знаешь, Люциан: моя библиотека в твоем распоряжении. Если тебе любопытно…
Он наслаждается моей реакцией. Он знает, что я знаю, и ему это нравится.
Газовое пламя вспыхивает, и кажется, что лепной шнур на потолке покачивается и подрагивает. Когда лампа тускнеет, в комнате становится темнее, чем прежде, такое ощущение, будто она уменьшилась в размерах.
Бьют часы. Еще совсем не поздно. Отец потягивается и откидывает голову. Я поднимаюсь. Он следит за мной, но я молчу.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи. – Он зевает. – Ах, вот еще что, Люциан…
– Да?
– Увидишь Нелл – скажи, что у нее ровно один день, чтобы отмыть ковер, иначе я вычту стоимость из ее жалования.
Кто-то зажег лампы в моей спальне и развел огонь в очаге. Я встаю к нему как можно ближе. Сперва мне холодно до дрожи. Потом вдруг становится жарко, и я покрываюсь испариной. Повернувшись к окну, раздвигаю шторы. Пот на лбу мигом высыхает на холодном сквозняке. Капли дождя барабанят в стекло, словно гость, отчаянно желающий войти. Я вижу в окне свое отражение, а за ним – густую туманную тьму. Сквозь пелену дождя по обе стороны ворот мерцают фонари.
Отворачиваюсь от окна и оглядываю свою комнату. Она совсем не похожа на отцовский кабинет. Почти пуста: в ней есть кровать, стул, стол и сундук. Свет газовой лампы окрашивает голые белые стены в цвет желтого песчаника и отбрасывает на них мягкие тени. Все остальное, кроме стен, подсвечено красноватыми отблесками пламени. Мрак подкрадывается из углов. Покрывало на кровати блестит, как шелковое. Моя комната – единственное место, где я чувствую себя в безопасности.
Мне снова становится холодно. Я надеваю халат, запахиваю его поплотнее и подвигаю стул к камину. Сижу там всего несколько секунд и смотрю на огонь. Но надолго меня не хватает; я снова встаю и подхожу к сундуку у изножья кровати. Под грудой одеял у меня тайник. Там лежит полупустая бутылка бренди, но я ищу не ее. Я достаю другой сверток, сажусь и разворачиваю его.
Кусок полотна падает на пол. Лампа слишком далеко, букв не разобрать, но вставать не хочется. Я и так знаю книгу почти наизусть.
Воспоминания о детстве Уильяма Лэнгленда, эсквайра.
Отец подарил мне это на двенадцатый день рождения. «Воспоминания Уильяма Лэнгленда» стали первой книгой, которую я прочел от начала до конца. Я и раньше видел книги: они были у нас в школе, и учителя не уставали повторять, как высоко они ценятся. Книги бесценны, твердили они. Моего приятеля выпороли за то, что посадил на страницу кляксу. Но в школьных книгах содержались воспоминания дряхлых ученых, отчаянно нуждавшихся в паре монет на спокойную старость. Никому не было дела до их жизни, проведенной за преподаванием геометрии, экспериментами с призмами или разведением пчел. В библиотеке мы прятались или плакали; в старших классах она стала местом кратких грубоватых любовных встреч. Никто не ходил туда читать. Книги еле слышно поскрипывали на полках, точно повелевая нам не лезть не в свое дело. Их свезли туда, чтобы произвести впечатление на родителей; они были такой же частью школьной обстановки, как витражи или новое поле для крикета.
Но «Воспоминания Уильяма Лэнгленда»… о, то была совсем другая книга. Я хорошо помню день, когда мне ее подарили. Мать всегда устраивала событие из дней рождения и суетилась вокруг нас с нервозным энтузиазмом, в любой момент грозившим обернуться истерикой. Подарки раздавала она, не отец. В том году я получил крикетную биту или фехтовальную рапиру, уж не помню, что именно, и я поблагодарил ее за это так горячо, как только был способен. В честь дня рождения устроили чаепитие с тортом, украшенным фигурками ядовито-зеленого цвета; прежде чем мы начали есть, их пришлось снять. На праздник явились девочки в платьях с рюшами и мальчики в пузатых бриджах, и те, и другие в сопровождении нянь. Гости заполонили всю гостиную, и я заметил, что мать неприязненно поджала губы. От сладкого у меня разболелась голова. Когда гости начали уходить, я попытался ускользнуть во двор, но мать немедля вызвала меня обратно.
– Отец хочет видеть тебя. Он в своем кабинете, – промолвила она пустым, скучающим тоном, каким всегда говорила об отце. Я решил, что, должно быть, в чем-то провинился, но когда вошел, отец лишь взъерошил мне волосы и вручил сверток.
Я открыл его под пристальным взором отца. Оберточная бумага была темно-синего цвета с золотым узором. Я развернул подарок, не зная, что говорить. Не помню, что я тогда почувствовал. Наконец я поблагодарил отца и открыл книгу, тревожно избегая отцовского взгляда.
Фронтиспис[6] – цветная гравюра – изображал лес