Русская критика - Капитолина Кокшенева

Но что же говорит сам писатель об этой новой породе людей? Страхов дает цитату из романа, к которой обратимся и мы: «Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук… Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его, они были исключениями, и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными, и от того бездействовали, то есть, не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности. То были люди, хоть и той же натуры, но еще не развившейся до этого типа, а он, этот тип, зародился недавно» (Курсив Страхова — К.К.) (4, 332–333). Но, собственно в романе нет никакого повествования о том, как и каким образом Лопухов и Кирсанов из «старых людей стали новыми людьми», — они так сразу и получились «новыми».

Все наблюдения Страхова-критика только еще более утвердятся при обращении к образу Рахметова. Тут уже не просто новый человек, но еще и особенный. За полгода, как сообщает роман, Рахметов усвоил всю «мудрость» новых людей, для чего им было прочитано несколько французских книжек. Все чрезвычайно ясно для самого Чернышевского — нужно стоять на земле (как это делают его герои!), и на этой «высоте» его героев могут стоять все люди! «Поднимайтесь из вашей трущобы, — взывает писатель, — это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте! — развитие, развитие. Наблюдайте, думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении жизнью, о том, что человеку можно быть добрым и счастливым. Читайте их — их книги радуют сердце, наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно, думайте — думать завлекательно. Только и всего. Жертв не требуется, лишений не спрашивается — их не нужно. Желание быть счастливыми — только, только это желание нужно. Для этого вы будете с наслаждением заботиться о своем развитии; в нем счастие….» (4, 337). Страхов дал в цитате курсив, выделив те места, которые охватывали его «тонким холодом ужаса» при прочтении этого приглашения к счастью. Страхову был глубоко чужд этот «нечеловеческий тон», этот холодный пафос. Не могут быть эти слова утешением современного писателя человеку. Не может критик согласится с тем, что не требуется жертв, их попросту не нужно. А куда же деть все героические жертвы, принесенные русскими людьми за всю их тяжкую историю? Жертв не требуется. Многие люди в земной жизни переносят свое большое и малое горе. Таким людям тоже дается совет — то, что человек неразвитый чувствует как горе, человек развитый чувствует как наслаждение. Вы в трущобах живете? Вам говорят — поднимайтесь. И все. И больше ничего не нужно. Как же понимать это «приглашение к счастью»?

Страхов видит в тирадах Чернышевскому не насмешку и не утешение. «Это простое, холодное, почти нечеловеческое отрицание страданий, — говорит критик. — Мы, бедные простые смертные, мы заблуждаемся умом и увлекаемся сердцем, мы стремимся и падаем, желаем и не достигаем; для нас все больно, все чувствительно; мы сомневаемся и верим, боимся и надеемся, плачем и радуемся; и счастлив у нас тот, кто никогда не терял бодрости, не падал до конца духом; цели жизни так высоки и блага ее так прекрасны, что достижение их, даже отчасти, вполне искупает всякие страдания» (4, 338). Но вот явились «новые люди»; объявили о бессмысленности и ненужности страданий. Кроме того, готовы всех научить их избегать. Страхов полагает, что всякий живой человек должен был бы ответить «новым людям» однозначно — мне не нужно вашего счастья! Нечеловеческому холоду, безошибочной пустоте, мертвому спокойствию нормальный человек предпочтет свою трудную, но теплую и трепетную жизнь.

Страхов не считает роман сказкой и сплошной идиллической выдумкой. Потому ему «холодно», потому он испытал «ужас», что ведь и вправду «новые люди» народились в действительности. И хотя эти люди воспитываются на немецких и французских книжках, зародились-то они именно в России.

Но, можно спросить критика, неужели не стоит брать в расчет все их лучшие и высокие качества, на которых настаивает писатель? Например, «безукоризненную честность»? Страхов их «безукоризненность» видит с другой стороны. Для него ясно, что герои настолько отвлеченны и настолько аскетичны, что элементарная честность им ничего не стоит. Она для них не добытая ценность — не добытая в соблазнах, так как и соблазна для них не существует, как не существует никаких сильных страстей, с которыми стоило бы бороться, чтобы одержать победу.

В героях Чернышевского нет полного, цельного человека — нет полных чувств, нет «нервов и крови», нет теплоты, но зато есть очень крепкие организмы. «Физиолог сказал бы, — вновь обращается к физиологии Страхов, — что оно (удивительное явление крепких организмов — К.К.) представляет очевидную остановку развития, глубокое нарушение равновесия в духовном организме» (4, 341). Новый тип людей для Страхова — это уклонение от нормы. В чем источник этого уклонения — в холоде русской натуры? влиянии Петербурга? В странной оторванности от истории? Как бы кто ни объяснял причины «уклонения от нормы», Страхов полагает, что в любом случае роман явил крайние грани неправильного развития. Но собственно, это «неправильное развитие» есть свойство вообще всего «известного направления» — русского западничества. Страхову был глубоко чужд «склад ума этих не страдающих людей»: «Когда человек видит перед собою высокие цели и надежды, тогда он готов согласиться и на страдания, и на возможность бед и несчастий…»

В центре споров разных литературных направлений в сущности всегда стоял вопрос о человеке. Страхова это вопрос интересовал и как философа, и как критика. Этот же «вопрос о человеке» придавал смысл всей борьбе Страхова с нигилизмом. Он, действительно, один из немногих вправе был считать себя «специалистом» в этом вопросе — столь последовательно и напряженно он за ним наблюдал и осмысливал.

Именно в его отношении к нигилизму мы видим положительную задачу его критики. В ответ на страховскую критику нигилизма к нему «долго применялся большинством газет и журналов постыдный и низкий прием высмеивания пополам с замалчиванием…» (2, 257) Он был «критиком, даже, если угодно, публицистом эпохи нигилизма, которая в истории человечества явилась как бы противоположным полюсом эпохи возрождения, знаменитая как и та, поворотом истории к какому-то новому будущему» (2, 263–264). Собственно погибнуть в такую эпоху, было гораздо проще, чем «сохраниться» (можно вспомнить образы нигилистов у русских классиков, в лесковских романах, в частности, где так сильно прописана нигилистическая среда). Страхов сохранил себя в человеческом достоинстве, поскольку сильна была в его личности вера — вера в Россию, вера в народ и Бога. И — неверие в Запад, трезвая его оценка. Страхов предельно ясно показал нам ложь нигилизма, прикрытую заботой, рассудочную фальшь «равенства прав» и холод рациональной эстетики.

Им много, очень много было сделано для потомков — и теперь от нас с вами зависит: услышим ли мы его голос? Укрепимся ли его мыслью, чтобы бороться с современным нигилизмом, заполнившим современное культурное пространство под личиной постмодернизма и виртуальной реальности с их «новыми людьми»?

2003 г.

Библиография

1. Ильин Н.П. Два этюда о Н.Н.Страхове. В кн.: Русское самосознание (философско-исторический журнал) СПб, 1996. № 3.Николай Петровчи Ильин один сделал для понимания Н.Н.Страхова больше, чем целые академические институты.

2. Никольский Б.В. Н. Н. Страхов. Критико-биографический очерк. // «Исторический вестник», 1896. Т.64.

3. Страхов Н.Н. Письма о нигилизме. В кн.: Борьба с Западом в нашей литературе. Кн.2. Изд. 3. Киев, 1897.

4. Страхов Н.Н. Из истории литературного нигилизма. 1861–1865. СПб., 1890.

Любите ли вы театр?

Совсем не случайно художественный руководитель Московского театра русской драмы «Камерная сцена» Михаил Щепенко уже восьмой год подряд проводит у себя Всероссийский фестиваль школьных театров «Русская драма». Он и сам вышел из «шинели» любительского театра с его духом студийности и вспомоществования друг другу, с его изначальным посылом любви к театру. Да, любовь тут главное — ведь и само определение «любительский» прямо указывает на мотив, заставляющий человека выходить на сцену.

Увы, но культурное пространство любительского театра все более сужается — за последнее десятилетие они исчезали с той же скоростью, что, наверное, и наши деревни. Между тем, с любительства начинал К.С.Станиславский — и уже он, единственный, может быть достаточным «аргументом» для того, чтобы всерьез смотреть на этот тип театра, дававшего профессиональной сцене новые идеи, дерзость открытий, свободу от рутины и удивительную серьезность в деле.