Русская критика - Капитолина Кокшенева

Но, собственно, само «питание души» злом представляет собой явление безобразное, чудовищное и, одновременно, примитивное, пошлое. Страхов совершенно не настаивает на том, что нигилизм является сущность только цареубийц, террористов и прочих нравственных уродов. Он совершенно определенно видит его более «мягкий вариант», существующий вообще среди «просвещенных людей» с их качествами «самолюбия, зависти, бездарности, дурного сердца»: «нескончаемое злоречие, повальное злорадное осуждение — вот занятие просвещенных людей» (3, 72). Страхов прямо говорит, что «весь умственный склад нашей интеллигенции, даже той, которая далека от прямого нигилизма, направлен в его сторону» (3, 71); что «гордость просвещением есть без сомнения общая черта нашего времени, а не свойство одних нигилистов» (3, 71). («Конечно, — говорит критик, — очень дикое явление представляет недошедший до конца курса гимназист, уже с презрением смотрящий на все окружающее и видящий во всей истории, и даже в том, что было десять лет назад, уже темную, невежественную старину. Но разве он сам додумался до этой гордости? Он ее всосал из разговоров своих наставников; он ее заимствовал из каких-нибудь книг, имеющих притязание на свежую современность, из Бокля, из Голоса, из первой попавшейся популярной брошюры. Ученая и литературная гордость разрослась в наше время до чрезвычайности и проникла всюду» (3, 71). Позже эта проблема выльется в вопрос о «смене вех» интеллигенции, образованщине и пр., представители которых также бесконечно «злоречивы», горды умом, уверены в «правильности своего мировоззрения», с помощью которого они будут «переделывать» других людей, а об образчиках же «свободы» и «свободного мышления» интеллигенции и напоминать не стоит.

Путь отрицания всех основ, служение злу, неизбежно ведет и к окончательному этапу нигилистического сознания: происходит «самоуничтожение нигилиста». Как это понимается нашим публицистом? Сама природа человеческой души такова, что и нигилист не в состоянии жить только негативным, отрицательным, злым опытом. И в нем возникает потребность в вечноценностных началах. И они оказываются ему нужны, несмотря на циничное их отрицание: «Душа человеческая не может успокоиться на таком понижении, на таком пошлом и глупом выходе. И вот, вступают в силу старые забытые слова, долг, служение, самопожертвование. И чем отчаяннее была пустота в их душе, чем гнуснее были позывы гордости и ненависти, тем с большею силою душа выходит на этот путь, тем с большею ревностию она предается этому последнему соблазну, дальше которого уже некуда идти и нечем соблазняться. Их гонит сюда внутреннее отчаяние» (3, 65). Что это за «последний соблазн»? Это уже извращение «вечных начал» и прежде всего начал религиозных. «В нашем мире, воспитанном на христианстве (выделено мной — К.К.), мы должны признавать за каждым право ставить свою совесть выше всего; как бы ни была извращена эта совесть, для нее еще есть залог спасения, если она не отравлена ложью, если не отрекается от самой себя…Если бы они действительно вели борьбу только духовным орудием мысли и слова и были бы искренни, то их следовало бы признать терпимыми, какие бы безумия они не проповедывали… Не мудрено, что нигилисты не выдержали своих притязаний; они потерпели двойную неудачу: во-первых, они не имели литературного успеха, во-вторых, они очень скоро потеряли главную пружину всякой проповеди, совесть, и впали в ложь» (3, 66–67). Неуспехи в литературе, неуспехи от хождения в народ, по словам Страхова неизбежно привели нигилистов «на единственный путь, обещавший верные успехи, на путь злодейств. Вы видите, какая логика сюда их привела; они разрешили себе всякое зло, какое физически может причинять человек другим людям, и они вдруг из бессильных и пренебрегаемых сделались могучими и страшными… Они не могли убить враждебные им принципы; тогда они стали убивать людей, представляющих собою эти принципы» (Выделено мной — К.К.) (3, 69).

Прежде чем более подробно говорить о «последнем соблазне» нигилизма, вернемся в страховскому пониманию «нашего века» (века XIX-го). Свое время критик и философ Страхов видел через «шаткость»: «шаткость всех понятий, странное (в сущности страшное) отсутствие полной, твердой уверенности в каких бы то ни было началах, научных, нравственных, политических, экономических» (3, 74). Сам Николай Николаевич считал все это умонастроение глубокой ошибкой, так как оно исповедует «такой спектицизм, такое отсутствие вековечных начал и в жизни природы, и в жизни человеческой. Они есть, эти начала, они действуют и действовали искони, и непреклонное их могущество не может быть сломлено никакою силою, никаким прогрессом…» (3, 75). «Наш век» характеризует и «политическое честолюбие», когда «служение общему благу заняло в наше время то место, которое осталось пустым в человеческих душах, когда из них исчезли религиозные стремления» (3, 78). «Наш век», — говорит Страхов, — век политический. Почему? «Как прежде для человека считалось высшею задачей спасение его души, так теперь считается обязанность чем-нибудь содействовать общему благу. Быть общественным деятелем — вот одна цель, достижение которой может сколько-нибудь удовлетворить современного человека… Быть частным человеком в полном смысле этого слова — никто не хочет, хотя все хлопочут о благе именно частных людей» (3, 79). Политическая забота об общем благе и так называемые современные добродетели (гуманность, сострадание, снисходительность, вежливость, терпимость и пр.) полагаются Страховым добродетелями «времен упадка и эпох разложения». Однако именно они составляют фонд «современного душевного благородства». Что представляет, в частности, «религиозная терпимость»? «Один терпим потому, — говорит Николай Николаевич, — что пламенно верит в свою религию, что надеется на всепобедимую силу этой своей истины и не может видеть в насилии средства для духовного дела. А другой терпим потому, что для него все религии вздор, и он готов предоставить каждому заниматься каким ему угодно из этих вздоров… Мы направляем все усилия только к тому, чтобы как можно меньше мешать друг другу; идеал общества как будто состоит в том, чтобы страстям каждого дать возможно больший простор, чтобы величайший негодяй, не знающий ни стыда, ни совести, но не нарушающий юридического закона, мог бы считать себя вполне правым членом общества» (3, 85). Шаткость понятий, о которой говорил публицист, добавляется игрой в ненависть: «Всякий общественный интерес, всякий предмет публичных обсуждений обращен в наши дни в повод к ненависти. Например, чувство национальности, это высокое и сладкое чувство, не имеет характера любви, составляющего его сущность, а обращено почти исключительно в повод раздора и злобы» (3, 87). Страхов тут, конечно же, имеет ввиду не то, что нет в нашем народе этого правильного «чувства национальности», но говорит о его присутствии как темы периодической литературы, все умеющей превратить в повод для ненависти. Все эти характеристики даны Страховым с такой духовной и логической убедительностью, что легко перешагивают время, когда были они написаны. Я потому его и цитирую, что вижу возможность самого прямого обращения их к нашему веку и современному человеку.

Философ, видя самое «страшное», больное в своем времени, отдавая много сил разъяснению извращенного и темного, лживого и искренне-заблуждающегося, тем не менее, считал своим долгом напомнить современникам, что «наш век» можно все же назвать и «сравнительно спокойным и счастливым временем» (как и тут Страхов был прав, умея ценить реальное положение вещей, ведь и четырех десятков лет не пройдет, когда Бунин будет скорбеть о том, как не понимали они, чем владели, в своем бесконечном интеллигентском критицизме «своего века»!). В чем же видел он сравнительное счастие и спокойствие? «Пользуясь существующим порядком, может быть очень несовершенным и дурным, но имеющим то достоинство, что это не мнимый, а реальный порядок, — пользуясь им, мы можем свободно предаваться мечтам, воображая себя очень умными и доблестными, достойными величайших благ, критиковать этот самый порядок, относиться к нему с строжайшею требовательностью и даже отвращением, и строить в своей фантазии новые человеческие отношения, в которых не будет зол, нас огорчающих… По всегдашнему требованию души человеческой, люди будут искать деятельности, будут так или иначе пытаться воплощать свои понятия. И как только они выступят в жизнь, так и начнутся разочарования, тем более горькие, чем слаще были мечтания. Все то, что отрицалось и подвергалось сомнению, все действительные силы и свойства мира человеческого, заявят свою непобедимую реальность. Вдруг обнаружатся истинные душевные качества людей, признававших за собою бог знает какие высокие достоинства. Проповедники терпимости и гуманности вдруг окажутся нетерпимейшими фанатиками, отрицатели авторитетов — раболепными поклонниками каких-нибудь новых идеалов, противники войны и казни — жестокими и кровожадными преследователями, либералы — властолюбцами и притеснителями, словом — души явятся в их настоящем, давно известном виде. Для разрушения у людей хватит сил; найдется довольно ненависти и дурных инстинктов, чтобы до конца расшатать создания многих веков». (Выделено мной. — К.К.) (3, 75–76). Страховым, в сущности, обрисована логика революции, особенно в завершающей части цитаты, где речь идет о «смене знаков» как в действиях, так и в личностях. «Последний соблазн» нигилистов — явное содействие все той же логики, при которой меняется подлинная сущность явлений. «Вот мы отвергли религию, мы с торжеством и гневом преследуем каждое ее обнаружение. Но ведь душу, раз приобщившуюся этому началу, уже поворотить назад нельзя; мы откинули религию, но религиозности мы откинуть не могли…» (3, 77). Вот и в нигилизме появилась своя «религиозность» — религиозность извращенная, вернее — ее эрзац. Весь склад жизни революционеров, анархистов, то есть нигилистов вообще, показывает, чем и как они «питают совесть»: «Их нравственный разрыв с обществом, с греховным миром, жизнь отщепенцев, тайные сходки, связи, основанные на отвлеченных чувствах и началах, опасность и перспектива самопожертвования, — все это черты, в которых может искать себе удовлетворения извращенное религиозное чувство. Как видно, легче человеку поклониться злу, чем остаться вовсе без предмета поклонения» (3, 80).