Русская критика - Капитолина Кокшенева

У Королева всегда хороши зачины — они какие-то вольные, просторные и богатые чувством и мыслью. Послушайте зачин автобиографической повести «Добрые люди»: «Избяная тишина особенная. Она как бы творит самое себя в пространстве, очерченном четырьмя бревенчатыми стенами. Бог весть, когда на Руси наш пращур срубил первую избу, Бог весть, когда потомок срубит последнюю, и, следовательно, самотворение избяной тишины для русского человека безначально и бесконечно. Ни начала, ни конца нет этому как бы шепоту, напоминающему, что живет русский не просто в строении, сложенном из деревьев, что она, изба, живая и, значит, имеет право живущего в ней уму-разуму поучить, ибо она — не только хранительница человеческих тел, но и созидательница и оберегательница неповторимой русской души. В избе та душа обрела свое начало, в ней окрепла и возросла. Многие-многие задаются вопросом: как же в этакой невзрачности созрело великое?»

Русские писатели написали свои торжественные гимны — гимны хлебному полю, русской природе, русской женщине. А Королев пишет гимн русской избе, с ее живым теплом, с ее натруженным скрипом, с ее грустью заброшенности и ветхости. Но и с надеждой на то, что вспомнят об избе те, чьи зыбки когда-то в ней висели. Вот и вспомнил о корне своем герой повести, — писатель, приехал в родную деревню. И потребовали себе место в его душе все те, кто жил и умирал в этой избе. Так и писалась эта повесть-память — не вообще о деревне и народе, но о конкретных людях, о детстве. О трех стариках, до сих пор остающихся «постовыми» на своих деревенских местах.

Главки повести постепенно раскрывают картину деревенского мира — такого типичного, и такого единственного. Первая, конечно же, должна быть посвящена прабабке — главной в семье заботнице «о благополучии рода, здоровье, сытости, жизни всех нас, малых и взрослых, близких и далеких, порожденных ею, давшей начало нашим бедам, тревогам и радостям». Прабабке абсолютно все подчинялись, не оспаривая ни в чем и никогда ее беспредельную власть. И только многие годы спустя писатель понял, что «все великое было заложено» в него прабабкой.

Что же считает «великим» русский человек? Во-первых, любовь в самом обширном смысле («Без любви жизнь — маета, работа — каторга, родимая сторона — хуже мачехи, а добрых людей днем с огнем не сыщешь»). Во-вторых, бабка учила беспокоиться только о хлебе насущном, то есть том, что нужно для жизни божеской, а не торговой, ростовщической, корыстной. Вообще она твердо и прямо разделяла между собой жизнь по любви и жизнь по хотенью. Удивительно, но простая деревенская женщина знала и понимала то, что, например, отстаивал академик Сергей Аверинцев. Последний писал: «Я не верю, что возможно нравственное поведение, полностью обходящееся без какой-то доли аскетизма, то есть добровольно причиняемого себе насилия, в котором неизбежная боль уравновешивается радостью освобождения». Уж кто-кто, а русский деревенский человек очень хорошо знал и о радости аскетизма, и о жертвенном и полезном самоограничении. Об актуальности и страшно малом присутствии такого типа жизни сегодня и говорить не приходится. Королев видел, куда все движется и раз навсегда отчеканил: «Нерушимо то, что ни разу не рушилось». И наконец, нельзя никак пройти мимо еще одной черты русского величия. Это прямота и даже прямолинейность русского человека. Не сегодня родилось расхожее убеждение, что приспособленцы, половинчатые, уклончивые и извилистые люди всегда живут лучше. Нет, полагает писатель, выживают именно прямолинейные, даже «их выживает больше».. Они и несут в себе ту суть, что зовется духом нации.

Главка вторая повести называется «Боек» — так прозвали в деревне маленького, щупленького и подвижного Семена Петровича Королева, вернувшегося с войны контуженным. Боек, как запомнилось автору, превосходил в деревне добротой буквально всех. Он и будет одним из трех деревенских жителей, что встретит писателя в порушенной деревне через несколько десятков лет, не растеряв за эти годы ни характера, ни доброты. Рассказ о Бойке, как и следующий о тете Кате (у которой на войне погибли все сыновья и муж) пленяет картинами немудреных деревенских радостей и детских шалостей, терпеливого и нежного общения взрослых с детьми, и тяжелого, но осмысленного труда… Тетя Катя, обладавшая телесной силой и душевной правильностью, работала, например, конюхом, воспринимая при этом свой труд как «мирское служение». И дети посильно помогали ей, поскольку ее недолюбившее материнское сердце вмещало буквально всех чужих детей. «По сю пору, — пишет Королев, — учуяв запах конского навоза, я вновь и вновь переживаю тот детский бескорыстный и благословенный трудовой восторг, когда работалось не ради выгоды, но чтобы “лошадкам потрафить”».

Автобиографическая повесть Королева, конечно же, просто невозможна без памяти об отце. Отцовское в нашей культуре — это всегда норма, переданная от отца к сыну. И так навсегда. Это «изначально данный образ “правильности”: что-то строгое с чем приходится считаться, и одновременно домашнее, “свое”, опора и защита. Сыновним отношением к отцовскому (так же как и к прошлому), учил нас Пушкин, обеспечено “самостоянье человека”» (С. Аверинцев). Об этом же написал и Валерий Королев — о том вечном, что было вложено отцом, об этой оглядке на отца даже когда его не стало, об этом глубоком и тайном родстве: «Отец мой всей глубиной сердечной осознавал, что он отец и что я, сын его, когда-нибудь вольно или невольно буду судить его, а потому жил сам и понуждал меня жить так, дабы судить было не за что». Это очень мужское чувство — ответственности перед потомками — мы катастрофически сегодня теряем. Потому о нем и писал Валерий Королев, видя тут болезнь, вылечить которую он и не мог, но сказать о ней должен был: «”Отец” — и вглядываюсь в тех, кого теперь определяют этим словом, вижу их бегающие глаза, и кажется мне, жизнь их предков и сама их жизнь им не впрок, словно бы вообще у них нет прошлого, а произведены они кем-то в одночасье, обряжены в шутовские штаны да куртки и выпущены на улицу. Шагают — осанка есть, поступи нет. Смеются — ехидство вместо веселости. Требуют у слабого — возгордившиеся наглецы. Просят у сильного — холопы. Глядючи на них, сердце болит за их сыновей: какими же они станут отцами?» Сердце писателя болело от измельчания человека, мужчины прежде всего. Болело от мизерных задач, которые наше время ставит перед человеком. Болело от пущенных вразнос, на ветер чувств и душ, ничего не скопивших с молодости.

Нет, не в городе, а в своей разрушенной, еле живой деревне — деревне своего детства — находил он опору и поддержку. Опору, казалось бы, в совсем ослабевшем и сиротливом. А быть может это возможно только потому, что в этой слабости была своя сила — в тех троих, что составляли «все население деревни»: старых уже тете Кати и Бойке, достаточно еще моложавом и крепком «коренном человеке» Сашке Чиркове. Последний, который «наше время не уважает», держится за землю крепко, строит дом, обзавелся пасекой, но не собирается становится мироедом, не собирает «от изобилия болеть» (как на Западе).

Не удалось писателю отодвинуть в сторону простецкие деревенские дела, чтобы заняться своей творческой работой. Хорош бы он был, если бы вместо того, чтобы помочь им вытащить реальную и единственную корову-кормилицу, провалившуюся в погреб, он бы засел за стол писать о подвигах своего Еропкина. Валерий Королев, мне кажется, всегда был далек от какой-либо абсолютизации культурных ценностей и творческой деятельности вне человека, — вне этих трех, которые «не несут в себе безвольной покорности неотвратимой судьбе», но живут как бы под «праведной воинской присягой». Вот и Сашка сражается с чиновниками и хапальщиками за свою землю, а потому и писатель решает помочь Сашке «выиграть будущее возможное сражение, потому что, может статься, от исхода его будет зависеть, какой станет литература». И пронзает нас вместе с писателем невыразимое словами чувство — всеобщей связанности всего со всем, «всех-всех, кто составляет народ», со всем, «то речется нашей жизнью, нормальной, человеческой…» Как не хватает нам сегодня нормального — нормального человека на экране СМИ, нормальной, не пустой, речи; осмысленного нормального труда. Прав этот деревенский мужик Сашка, когда говорит, что «доброту никакими законами не узаконишь, ее надобно просто иметь и не терять». Но знает ли Сашка, знает ли писатель как ее не терять? Знают — жить по душе, а посему «жизнь доброго человека — постоянный душевный труд».

Нет, он не стоял на коленях перед творчеством и литературой. Обычно этот жест присущ писателем с завышенной самооценкой своего места в литературе. Он стоял на коленях перед русским человеком — добрым человеком, и все хотел увидеть силу влияния доброго человека на нашу историю, все хотел найти ту связь, что существует между ними. Так и рождается подлинная литература с ее целомудренным отношением к человеку. Так рождается образ человека в русской литературе, которой честно служил Валерий Королев.