Русская критика - Капитолина Кокшенева

Плюшкин Игоря Костолевского совсем не безумный немощный старик — он удивительно бодр, он деятелен. Актер, загримированный до неузнаваемости, отлично сыграл чудовищный абсурд такой деятельности. Плюшкин — «прореха на человечестве» не потому что жалок и бессмыслен, но потому, что весь смысл его жизни вложен в никому не нужное барахло, хлам и дрянь. Приобретая вещь, он терял человека — вот и жалуется Чичикову на свое одиночество. Зато никакой дряни и в заводе нет у Собакевича — в исполнении Игоря Кашинцева. Он так картинен, так силен — и обедами, и хваткой, — что выплывающей перед публикой обеденный стол «читается» не просто символом избыточного изобилия, но и отправляет мысль к тому, что в такой обширной плоти и душа зажирела вконец.

Манилов в исполнении Виктора Запорожского — типичный «русский западник». Он весь в хороших манерах, в подсмотренных из модных журналов позах, он — исключительно возвышен. Так возвышен, что уже все земное разорит, не заметив, до полной непригодности к жизни. Но и тут, и тут актер нашел в своем герое искреннюю теплоту. Вообще, в реакции буквально всех героев-помещиков на чичиковское предложение продать души выявляется (как лакмусовой бумагой) степень живости их собственной души.

Коробочка Светланы Немоляевой совсем не глупа — актриса играет умную осторожность, хозяйскую расчетливость. В любом случае, внутренняя графика ее роли не в «дубинноголовости», а в острой цепкости. Актриса скорее «плетет кружева» в этой роли, нежели играет в сатиру. Да и сама эта популярная оценка («дубинноголовость»), столь всегда привлекавшая режиссуру, здесь дана в новом прочтении. Не от «тупости» Коробочка так (до онемения) реагирует на предложение Чичикова о покупке мертвых душ, но от вполне здравого ужаса, что останавливает человека перед запретной земной чертой — перед тайной смерти. Режиссер спектакля при каждом следующем предложении Чичикова о купле-продаже оформит его и сценически-выразительно: это всегда будет некоторая «пауза», необходимая для осмысления шокирующего предложения. Потому и говорю, что гоголевских героев пожалели, что в них остается эта внутренняя дрожь, этот мистический страх Божий перед религиозной реальностью, так как умершие люди проходят не только по казенному ведомству, но пребывают в вечности. Реакция героев на чичиковское предложение чрезвычайно важна: Манилов буквально падает в обморок, Коробочку берет оторопь, Собакевич «держит паузу», впадая в красноречивое описание достоинств своих мертвых крестьян, даже Плюшкину чичиковский хитроумный ход не кажется само собой разумеющимся. Но, в том-то и «пошлость жизни», что все они легко преодолели свой страх, связанный с прикосновением к потустороннему, то есть, в сущности, запросто перешагнули через собственную (забытую, погребенную как под прекраснодушными мечтами, так и под мощными обедами) — собственную религиозность. В первой части спектакля режиссер и автор пьесы не «свиные рыла», не «кривые рожи» показали публики, но обокравших себя людей, — показали их человеческую неполноту.

Связать воедино два гоголевских тома, конечно же, можно было только через Чичикова, что автор пьесы и сделал. Но теперь важна уже не столько новая чичиковская авантюра, сколько то расположение героев вокруг него, что будут вести за Чичикова борьбу. Из первой части спектакля уверенно перейдет во вторую всемогущий юрисконсульт (Евгений Парамонов), фигура которого становится все более фантастической и инфернальной. Это он разработает планчик по перехвату наследства миллионерши Ханасаровой Чичиковым. Это он научит теплохладного Чичикова соблюдать для виду «постный образ» благочестивого молитвенника. Это он и его чиновники кажутся персонажами, нагрянувшими из «Бесов» Достоевского, которым давно и все позволено князем мира сего. С другой стороны, В.Малягин, в согласии с Гоголем, двинет навстречу Чичикову героев благодеятельных — создаст положительное русское государственное пространство. И смело поместит в него и честного в служении генерала-губернатора (вторая роль И.Костолевского), и благочестивого миллионера Муразова (Игорь Охлупин), и крепкого работника — помещика Костанжогло (вторая роль Виктора Запорожского). Между силами юрисконсульта и этими героями во втором действии и будет происходить духовная брань, где Чичикова, словно канат, перетягивают то в одну, то в другую сторону. И хотя о завершении окончательного переворота в душе главного героя мы можем судить с осторожностью — все же, повторю, он явно намечен…

Вторую часть спектакля вполне можно было бы назвать «Чичиков и Россия». Россия, которой можно не стыдиться, которая крепка благочестием народа (для Гоголя помещик и миллионер отнюдь не классовые враги, но тоже законно входят в состав народа) и справедливой властью. Горнее и дольнее перетекает друг в друга. В монологах старика Муразова и генерал-губернатора высказал театр две опорные гоголевские темы — опорные и до сего дня, если конечно, духовную реальность понимать именно как реальность, и считать, что высокому чиновнику быть государственником — это нормально. Ненормально все остальное — когда слова губернатора (как и все второе действие в целом) кажутся критику «полубольным сном истерзанного сомнениями Николая Васильевича, в котором множатся риторические вопросы к Отечеству», когда «идеальный государственник» князь-губернатор Игоря Костолевского вызывает подозрительность уже тем, что так безупречно чист его белый вицмундир, сбросив который он обращается к согражданам просто, по-человечеству (как говорили в старое время).

Монолог князя, генерал-губернатора в исполнении Игоря Костолевского — важнейшее место спектакля. Во-первых, власть представлена во всей стати и великолепии (и красавец-Костолевский тут решительно на месте), что сегодня сразу раздражает, так как над властью принято надсмехаться, правда, при этом, никогда не отказываясь от ее официальных ласк. Во-вторых, власть представлена как сила (очень уместен огромный золотой двуглавый орел, занимающий все срединное пространство сцены) и как строгий судия. «Я знаю, — со сдержанной силой говорит князь-губернатор, — что бесчестие у нас сегодня сильно укоренилось. Так сильно, что быть честным стыдно и позорно… Но настала такая минута, когда мы должны спасать землю свою, спасать свое Отечество. Я обращаюсь к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и которым понятно слово “благородство”… Братья, наша земля погибает! Она гибнет не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих. Уже помимо законного управления образовалось другое правление, гораздо сильнейшее всякого законного. Уже все в нашей жизни оценено и цены объявлены всему свету… И никакой самый мудрый, самый честный правитель не в силах поправить зла, пока каждый из нас не восстанет от неправды. Я обращаюсь к тем, кто не забыл, что такое благородство мысли. К тем, у кого еще жива душа и прошу вспомнить, что есть долг, который нужно отдавать здесь, на земле…»

И зал эти слова действительно пробирают, а вот профессионалам-знатокам они кажутся чуть ли не покушением на «права человека», если чему и соответствующие, то исключительно «казенной части» нынешних веяний времени. Еще бы, князь требует военного трибунала над преступниками (правда потом их же милует, веря раскаянию). Публика аплодирует, а критика наблюдает: ага, вот они чему аплодируют — монологу, «написанному Гоголем в дурную и бездарную годину»! Увы, прием известный — как только всерьез, положительно скажешь о своем государстве, как только дашь определенную оценку событию и герою — тут же услышишь язвительный окрик, как того требует «пропаганда демократии». Услышишь о примитивности черно-белого подхода и надменное напоминание, что Чичиков пошл, пошл и еще раз пошл; что Чичиков не способен к нравственному перерождению, потому и сжег Гоголь второй том.

Положительность как таковая сегодня не в моде — в моде Россия в стрессе. Между тем, если и живо сегодня наше Отечество, то со всем терзвомыслием именно Гоголь сказал о живительном источнике устами благочестивого Муразова: «Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что перед собою стали виноваты — перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше — быть великими человеком, а вы себя запропастили и погубили». Обращение к Чичикову — это и обращение к каждому в зрительном зале: не то важно, сколько оборок на вашем платье, но то важно как распорядились вы «богатыми дарами». Потому и Костанжогло вырастает в спектакле в столь симпатичную фигуру, что он, живя своим (трудом и умом), жтвя по необходимости, сумел дары сохранить, поделиться ими с другими, сумел отдать долг, «который нужно отдавать здесь, на земле».

Спектакль театра им. Маяковского — это не «страшные маски русской жизни». Его глубину можно постигнуть только очами веры. Ни оптимистический взгляд на спектакль (Чичиков может нравственно измениться!), ни пессимистический (монолог о нравах губернатора — это только пафос!) здесь ничего не дадут. Современность спектакля «Мертвые души» не в оптимизме, и не в пессимизме, а в серьезном отношении к человеку. Если учесть сколько расплодилось «явлений культуры», где человек — всего лишь «сырье»; если понять, что чем больше «гуманизма», тем меньше человека, то призыв маяковцев стать самим собой, полагать себя высоко — чрезвычайно актуален. Но это полагание нам предлагают произвести именно в пространстве христианского догмата о бессмертной душе. Если Бога нет, то все позволено — говорил герой Достоевского. Если «от бессмертия никуда не деться», то лучше себе многое не позволять — говорит герой современного прозаика Веры Галактионовой. В драматическом театре им. Вл. Маяковского разделяют это убеждение. Любопытно, что признать инфернальную реальность юрисконсульта человеку современной культуры проще и естественнее, чем поверить в бессмертие души. А потому ее, живую душу, запросто продают на аукционе в Интернете… Между тем в спектакле С.Арцибашева обилие веры выступает главным источником отношения к России и русскому человеку — и это, безусловно, ново в судьбе гоголевских произведений на нашей сцене.