Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот если бы вместо него за литовских евреев попросил кто-то другой. Но кто?
И тут Федор Васильевич вспомнил гахана караимов Захарию Скару, у которого он жил во время своего крымского пленения. Вспомнил, как тот жаловался, что турецкий султан вытесняет из Крыма всех неверных, а Черное море объявил «девственным», то есть недоступным ни для каких судов, кроме турецких. Вспомнил, как однажды после обильной трапезы Захария неожиданно объявил ему о своем желании переселиться в Москву. Тогда Федор Васильевич не придал его словам особенного значения, соотнеся их с количеством выпитого ими вина, и был изумлен, когда вернувшийся из Крыма московский купец передал ему письмо от Захарии Скары, в котором тот просил обсудить с государем его переезд в Россию.
Итак, все складывалось наилучшим образом. Захария приезжает в Москву и ходатайствует перед великим князем о предоставлении убежища своим литовским соплеменникам. Таким образом, Федор Васильевич выполнит просьбу магистра Братства святой каббалы, да к тому же получит в лице Захарии умного и влиятельного союзника.
На другой день посольский дьяк известил государя о желании гахана караимской общины Захарии Скары стать русским подданным. Поняв, что речь идет о еврее, Иван Васильевич нахмурился, но дьяк поспешил успокоить его известием о том, что Скара принадлежит к знатному итальянскому роду князей Гвизольфи и по крови скорее итальянец, чем жидовин. Впрочем, главный довод, как и подобает искушенному дипломату, Федор Васильевич приберег напоследок. Он намекнул, что если вслед за Скарой сюда переселятся богатые и предприимчивые купцы-караимы, торгующие со всем миром, то Москва сразу станет торговой столицей, потеснив ненавистный Великий Новгород. Чело государя сразу разгладилось, и он поручил Курицыну немедленно заняться переездом гахана в Москву.
«Ай, Федька, ай, голова! — мысленно похвалил себя дьяк, покидая покои великого князя. — И просьбу магистра выполнил, и подозрение в потворстве иудеям от себя отвел». Вернувшись в посольскую избу, он продиктовал письмо гахану, в котором извещал о благосклонном согласии великого князя московского принять его в своей столице. Заверив письмо золотой государевой печатью, Курицын вызвал боярина Шеина и от имени великого князя приказал ему немедленно отправляться в Крым, найти там Захарию Скару и вручить ему это письмо.
Месяц спустя пришел ответ. В изысканных выражениях гахан благодарил великого князя за приглашение и сообщал, что сразу после Пасхи он намерен выехать в Москву, а затем вызовет свое семейство и других караимов, которые пожелают последовать за ним.
Обрадованный Курицын поспешил известить Захарию о том, что он будет лично встречать его на границе Крымского ханства. Взяв с собой татар-проводников, дьяк в радужном настроении покинул столицу, не подозревая, что больше уже никогда сюда не вернется.
Слух о том, что в Москву вознамерился переехать тот самый злокозненный Схария, совративший в жидовскую ересь новгородских попов, достиг ушей архиепископа Геннадия Гонзова, а тот немедленно известил о грозящей Русской церкви опасности Московского митрополита Симона.
2
Гахан уже заканчивал последние приготовления к отъезду в Московию, когда тихо вошедший слуга почтительно известил:
— Господин! Вас спрашивает какой-то еврейский оборванец, его имя Мойше Изгнанник, и он уверяет, что вы его знаете.
Услышав это имя, Захария нахмурился, но, чуть помедлив, приказал:
— Ладно, зови!
Вошел изможденный старый раввин в засаленной кипе и грязно-белом талесе[40] поверх черного халата до пят.
— Тебя трудно узнать, Мойше, — насмешливо приветствовал его Захария. — Ты стал совсем старым и совсем тощим.
— Старея, человек видит хуже, но больше, — спокойно ответил Мойше Изгнанник. — А упитанный раввин — как худой поп, они оба ни на что не годятся. Тебя тоже трудно узнать, бывший лекарь. Ты живешь в роскоши и стал глух к бедам своих единоверцев, которые лишились крова.
— Ошибаешься, ребе. Я как раз собираюсь в Московию, чтобы просить их государя приютить наших изгнанников.
— Я знаю об этом, потому и пришел, — кивнул Мойше. — Да только, убегая от гадюки, не надо искать защиты у волка. Раньше русские попы ненавидели католиков и хорошо относились к евреям. Теперь все стало наоборот. Попы ненавидят евреев и подружились с католиками. И вина за это лежит на тебе, Захария Скара!
— Ты, верно, шутишь, ребе?
— Ничуть! Разве не ты вопреки нашим просьбам пытался обратить в нашу веру гоев, когда ездил в Великий Новгород с князем Михаилом? Семена, посеянные тобой, взошли, и теперь Русская церковь проклинает всех евреев.
— Чужую задницу хорошо хлестать, — огрызнулся Захария. — Лучше обернитесь на себя. Разве это мы, караимы, спаиваем гоев в своих шинках? И разве наши ростовщики обирают их безбожными процентами? Вот за это гои не любят евреев, а не за наши проповеди. И виноваты в этом вы, раввины! Вы пьете свое вино в одиночку, а требуете, чтобы веселилась вся синагога!
— Оставим этот спор, — устало молвил Мойше. — Для всех евреев настали тяжелые времена, и мы должны прекратить наши распри. Поэтому я пришел сказать, что наша община разрешит тебе ехать в Москву, если ты выполнишь наши условия.
— Разрешит? — расхохотался Захария. — В уме ли ты, Мойше? У меня своя община, и мне нет нужды в вашем дозволении.
— Дослушай меня, — кротко продолжал раввин. — Московия превращается в могучую державу, и евреи могли бы обрести в ней вторую родину. Но мы не должны давать повода нашим врагам обвинить нас в прозелитизме[41]. Поэтому ты должен обещать, что не будешь пытаться обращать русских гоев в нашу веру.
— Это все? — спросил Захария.
— Да, мы просим только об этом, — подтвердил Мойше.
— Так вот что я тебе отвечу, ребе. Я знаю русских, и, поверь мне, среди них есть немало людей, которые не хотят молиться раскрашенным доскам и целовать руки невежественным попам. Поэтому я буду по мере сил помогать им обрести истинную веру, несмотря на ваши запреты!
— Это твое последнее слово? — сурово спросил раввин.
— Да, это мое последнее слово. Так и передай тем,
