Баталист. Территория команчей - Артуро Перес-Реверте

в его крови. Ориана Фаллачи рассказывает Барлесу про свой диагноз – рак – на борту самолета где-то между Дахраном и Хафар-эль-Батином за неделю до вторжения иракской армии в Кувейт. Пегги, телеоператор Си-эн-эн, с нижней челюстью, раздробленной разрывной пулей, и страшно свисающим языком, напоминающим галстук. Спящая Мария-Португалка с обнаженной смуглой грудью. Коринн Дуфка, освещенная пламенем отеля «Европа», с волосами, заплетенными в косу, в узких джинсах, увешанная «никонами», в тот день, когда Барлес не смог остаться в стороне и спасал детей, вынося их из огня, и она успела его сфотографировать. Коринн и Барлес знали друг друга со времен Сальвадора, и более смелой женщины на войне ему видеть не доводилось. Фотографии, сделанные Коринн в Боснии, облетели весь мир и неоднократно печатались на обложках «Тайм», «Пари-матч» и других крупных международных журналов. Она несколько месяцев работала в Сараево, пробиралась в Мостар через горы пешком и в девяносто втором подорвалась на мине в Горни-Вакуфе. На восстановление ушел месяц, и она вернулась на войну с новыми шрамами вдобавок к тем, что у нее уже были. Как заметил Херва Санчес, увидев ее снова в холле гостиницы «Холидей Инн», есть женщины со стальными яйцами.

* * *

– Нам пора ехать, – напомнила Ядранка.

Достав новую батарейку, Барлес посмотрел на дым, поднимавшийся над Биело-Полем, и пожал плечами:

– Маркесу нужен его мост.

– Боже мой, – вздохнула Ядранка.

Она прекрасно знала Маркеса и не сомневалась, что, раз ему что-то втемяшилось в башку, отговаривать его не имело смысла.

О жизни Маркеса ходило много легенд, сомнительных и правдивых. Про него рассказывали, что однажды во Вьетнаме он настаивал на том, чтобы приговоренного к смертной казни вьетконговца расстреляли на фоне светлой стены, потому что на том была черная одежда; в противном случае фигура слилась бы с фоном. «Если его все равно убьют, – сказал он, – пусть хоть с какой-то пользой». Спросили вьетконговца – он ответил, что ему все равно, он уже натерпелся. И тогда его расстреляли у светлой стены.

Барлес хотел было поинтересоваться у Ядранки, что еще передали по радио. Но тут прогремел мощный взрыв, дверцу «ниссана» дернуло ударной волной, блокнот в руках переводчицы зашуршал страницами. И Барлес подумал, что, наверное, теперь Маркес наконец заполучил свой чертов мост.

Но дело было не в мосте. Дойдя до поворота рядом с хутором, Барлес увидел, что снаряд от какого-то крупнокалиберного орудия – 82 или даже 120 мм – упал на пристройку к дому, обрушив стену и засыпав дорогу осколками черепицы. Позади послышались шаги Ядранки, но Барлес побежал к дому, не оборачиваясь. Добравшись до ворот, он на какой-то миг увидел слева вдалеке Маркеса, стоявшего на склоне: приникнув глазом к видоискателю, оператор снимал столб дыма, все еще поднимавшегося в воздух после взрыва.

Ворота были искорежены и сорваны с петель. Барлес перепрыгнул через них во двор, и первое, что он увидел, была мертвая корова и настенные часы, валявшиеся на земле с кукушкой наружу. Резко пахло горящей взрывчаткой. Дверь в дом была распахнута, и на полу блестели осколки стекла, но людей нигде не видать. Барлес громко крикнул, пытаясь найти хорватского крестьянина, и немного погодя тот с пепельно-серым лицом показался из подвала.

– Всё «добро»? – спросил Барлес, махнув рукой в сторону подвала и имея в виду детей. – «Нема проблема»?

Хорват помотал головой. Барлес подошел к лестнице в подвал и услышал, как внизу плачут дети. Вслед за Ядранкой в дверях появился Маркес; он входил в дом с включенной камерой на плече, снимая с движения, не прекращая съемку на тот случай, если в доме вдруг окажется что-то стоящее. Жестом Барлес попросил оператора прекратить снимать. Все, что стоило снимать, находилось внизу, в темноте, но подсветка осталась в «ниссане». И в любом случае подвал был не первым; они снимали такие подвалы повсюду уже сто раз, все они казались на одно лицо, как все горящие дома, как мертвые, напоминающие Секс-символа: мать забилась в угол, обнимает перепуганных детей; старуха, почти инвалид, с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то внутрь себя, погруженная в черные воды своих воспоминаний и пребывающая уже по ту сторону добра и зла. И мужчина с тем плотным, серым оттенком кожи, который бывает у человека от страха. Униженный и растерянный мужчина, который уже не в силах помочь своей семье. Стоило ли идти к «ниссану» за подсветкой, чтобы записать это еще раз?

– Не стоит, – сказал Барлес Маркесу.

Оператор пожал плечами и вышел во двор. Ядранка что-то говорила хозяину дома на сербохорватском, а тот потерянно кивал, заламывая руки. «Небо, упавшее на голову», – подумал Барлес. Мы живем, считая, что наши усилия, наша работа и то, что мы получаем в награду, – все стабильно и окончательно. Мы верим, что это с нами надолго и что мы сами долго проживем. И однажды небеса обрушиваются на наши головы. «Нет ничего более хрупкого, чем то, что есть, – сказал он себе. – И самое хрупкое, что ты имеешь, – это жизнь».

Барлес вышел из дома. Стоявший рядом с мертвой коровой Маркес снимал панорамный план разрушенной стены хлева. Иногда убитое животное жалко больше, чем человека. Все зависит от того, как скомпонован кадр или видеоряд. Жалко даже еще живого зверя. Барлес вспомнил, как во время осады Сабры и Шатилы в Бейруте за ним и Пако Ольмедильей увязался раненый пес, который долго хромал следом на трех лапах, – одна лапа была раздроблена пулей. На войне глаза раненых братьев наших меньших точь-в-точь как у детей, которые смотрят на взрослых, и в них читаются боль, упрек и непонимание, за что им эта боль. Все эти детские лица, обожженные напалмом; лица, закрытые повязками, а из-под повязок глядят выпученные от страданий глаза – в Хорремшехре, в Эстельфе, в Тире и в сотнях мест, которые тоже всегда одинаковы; взгляды детей на всех войнах – один долгий молчаливый упрек миру взрослых. И даже не обязательно, чтобы дети были ранены или убиты. Достаточно такого шестилетнего малыша, одиноко сидящего на полу сараевского морга, с бесполезной повязкой на голове, такого хрупкого, с открытым ртом, голенькими ручками и грудью, которого они с Маркесом сняли в тот день, когда Пако Кустодио отдал камеру Мигелю де ла Фуэнте, опустился на ступени лестницы и расплакался. Слезы бежали по его лицу и капали с усов. Иногда ужас подстерегает тебя, затаившись, в глазах живого ребенка на затерянной дороге, в подвале. Или на личике еврейского ребенка, который, стоя подле матери, поднял