Братья Ждер - Михаил Садовяну

Хозяин и гости были в самом веселом расположении духа. В честь ожидаемого появления девушки боярин Яцко снова наполнил серебряные кубки.

Конюший Симион торопливо осушил кубок. Глаза у него потемнели, лицо побледнело. Маленький Ждер смотрел, широко раскрыв глаза, словно ему предстояло увидеть хвостатую звезду.

Боярыня Анка воротилась одна.

— Не хочет идти.

— Как это не хочет? Кто не хочет?

— Твоя Марушка, кто же еще!

— Удивляет меня подобный ответ, — перекрестился боярин Худич. — Либо ты, моя матушка, говоришь не то, либо я в этот час лишился слуха и разума.

— Я говорю правду, и ты, мой батюшка, тоже не оглох.

— Да возможно ли подобное непослушание, боярыня? Ведь мы же ее взрастили и воспитали в страхе перед господом богом и родителями своими!

— Что верно, то верно, — кивнула боярыня Анка. — И ничего ты для нее не жалел. И учил ее, и баловал, и потакал во всем, точно дочери шляхтича. Все знают, что девушка она робкая и учтивее многих молдавских боярышень. А вот найдет на нее иногда, — упрется и ни с места. Тут один лишь выход; возьми ее сам за руку и приведи сюда.

— Верно, — согласился с довольным видом боярин Яцко, — она отцовская дочь, нас она послушается.

Боярыня Анка, шурша юбками, обогнула стол и опустилась в кресло мужа. Она была дородна, пригожа, белолица. Старый конюший глядел на нее с великим удовольствием. За дверью послышались перешептывания и шаги. Рядом с тяжелым шагом боярина звучали другие — мелкие, легкие, как у мыши. Можно было ожидать, что конюший Маноле повернет голову к двери. Но он продолжал упорно смотреть на хозяйку дома. Боярыня наградила свою любезную дочь странным взглядом. Казалось, она хотела сказать, что вовсе не обязательно быть тонкой как тростиночка, чтобы всех ослепить своим появлением. Молодость молодостью, а пышная красота накапливается годами, думал про себя старый конюший, соглашаясь с боярыней Анкой…

Больше всех был поражен Маленький Ждер. Первой его мыслью, как только он увидел боярышню Марушку, было выскочить во двор, сесть на коня и помчаться во весь дух в Тимиш. Влететь в дом, обнять боярыню Илисафту и крикнуть ей со смехом: «Маманя родная, твоя правда, ты как в воду глядела!»

Но он так и не решился прыгнуть с крыльца, а только обернулся в сторону сверкающих водоемов далекой поймы Серета.

— Вот она, наша дочь! — гордо провозгласил боярин Яцко.

— Мы уже знакомы, — обрадовался конюший Маноле.

В зеленых глазах девушки отражалось солнце. Она смеялась, поблескивая белыми зубками. Несмотря на заверения матери, она не выглядела упрямой, но по-прежнему капризничала.

— Кое-кого из твоих гостей я не знаю, — быстро проговорила она звонким голосом.

— Не знаешь только меньшого конюшего Ионуца, — пояснил отец.

Ионуц снисходительно обернулся к дочке Яцко: пусть полюбуется на него.

— А мне больше нравится конюший Симион, — с ребячьей откровенностью заявила она.

ГЛАВА VIII

О беседе Ждеров с господарем Штефаном

Войдя в тайную гридницу господаря, Ждеры застали там одного архимандрита Амфилохие. Он только что поправил лампаду у иконостаса, подлил свежего масла и зажег новый фитилек. Тонкая струя ладанного дыма, едва видная в свете узкого окна, вилась к потолку, распространяя пряный аромат. Был девятый час утра.

Ждеры поклонились архимандриту и принялись разглядывать серебряный складень и прочие дорогие вещи. Ионуц не мог налюбоваться мечом, который он видел на престольном празднике Нямецкой обители. Этот меч с рукояткой, осыпанной самоцветами, стоял по левую сторону складня — немым свидетелем молитв господаря.

— Обождите малость, — мягко проговорил архимандрит, сделав знак рукой, чтобы они стояли спокойно.

Лучи утреннего солнца проникали в высокое окно. Монах, повернувшись к свету, зашептал молитву. Покончив с молитвой, он вздохнул и застыл неподвижно. Ионуц слышал биение собственного сердца. А сердце конюшего Симиона полнилось, словно медвяной росой, сладким томлением при воспоминании о часах, проведенных вчера вечером рядом с дочерью боярина Яцко. Она говорила, двигалась, смеялась только ради него, умудрилась даже мимоходом коснуться его плеча и шепнуть на прощание несколько слов, из коих иные расслышали все, а иные — только он один. Ему уже пришлось когда-то изведать любовный недуг, но он успел забыть о нем. Теперь огонь снова вспыхнул. Безумие это и пугало и радовало Симиона.

Старый конюший в ожидании князя протяжно вздыхал, так что раздувалась седая борода. В первое мгновение он всегда робел, представ перед Штефаном. Высокий лоб князя, который он некогда знавал таким ясным и светлым, стал хмурым от забот, глаза померкли. Говорили, что господарь все реже улыбается своим друзьям.

«Быть не может, — размышлял Маноле, недвижно глядя на иконостас. Прямо перед ним, озаренный лампадой, сиял, словно драгоценность, складень с образом спасителя в терновом венце. — А может, и правда, — решил старик про себя, — может, так оно и есть. Причин достаточно, о них немало разговоров. Есть, наверное, и такие, о которых никто не знает».

— О чем ты задумался, честной конюший? — осведомился все так же мягко преподобный Амфилохие.

— Думаю, зачем мы понадобились государю, — пробормотал старик.

Архимандрит, продолжая улыбаться, устремил на него пронзительный взгляд.

— Не о том твои думы, честной конюший Маноле.

— Что ж, признаться, думаю о заботах нашего государя, — ответил старик.

Архимандрит благословил его.

— Блажен муж, уста коего не ведают лукавства, — сказано в псалтыри. Ты вот, почтенный конюший, грамоте не разумеешь, а в душах хорошо читаешь. Давно князьям указано: тот, кто хочет возвыситься над другими, должен быть слугою всех. Простой люд Византии считал, что царь только и делает, что ест и спит. А бояре наши, хоть и не лишены ума, полагают, что государь ненавидит их. Верна пословица: ласковое слово и кость переломит. Однако повелителям, помимо сладкой речи, и меч дан.

Симион Ждер тряхнул головой, заставляя себя прислушаться к разговору. «Больно уж замысловаты речи мудрецов», — думал он.

«Значит, государю нужна наша служба», — решил Ионуц, слушая все более внимательно.

Старый Ждер снова заговорил:

— Все послушны повелениям государя. Это все видят.

— Каким повелениям? — спросил архимандрит, поворачиваясь в сторону конюшего, чтобы лучше расслышать.

— Государь утвердил порядок в нашей земле, — продолжал конюший. — Каждый живет в мире, на своем месте. Разбойники казнены, дороги очищены, Купцы не терпят более урона, сановники поубавили жиру, ибо настала пора трудиться. Князь распорядился, чтобы в каждом селении был пруд и на том пруду — мельница. И не единой деревенской общине не позволено обходиться без божьего храма. И еще положено каждой общине завести пасеку, чтоб люди учились работать у пчел и собирали воск для церковных свечей. Так что государь может быть доволен.

— Истинно так, — вздохнул архимандрит. — И справедливо можно сказать ему: «Получай, государь, от дел твоих».

«К чему он клонит, этот поп?» — недоумевал конюший Маноле.

Монах некоторое время молчал. Затем отошел в сторону, чтобы не заслонять лик распятого Христа, озаренный лампадой.

— Истинно говорю тебе, старче, — шепнул он. — Не единым хлебом жив человек.

И обвел всех трех Ждеров горячим увлажненным взором. Казалось, он пытался проникнуть взглядом в их сердца.

— Но знаю, поймете ли вы то, что хочу сказать, — продолжал он погромче. — Неужто господь воплотился и приял смерть на кресте ради того, чтоб мы набивали себе чрево? Зачем же тогда пожертвовал собою царь небесный? Или вы не слышали, что Иерусалим осквернен измаильтянами? Что Царьград попирают агаряне? Не стало христианских храмов. Из золота святых чаш турецкие котельщики в Казанжилар-Чаршы отчеканили поганый нужник для мерзостных потребностей Мехмет-султана. Горе горькое! Некий солунский мудрец предрек, что сбудутся слова Апокалипсиса: «По пришествии времени антихристова люди искать будут смерти и не найдут ее». И еще доказал солунский мудрец, что в имени Мехмета сокрыто антихристово число. И все те годы, — когда он появился на свет и когда повел свои войны и захватил Царьград, — все они выводятся из этого числа. А число сие шестьсот шестьдесят шесть, что означает — отвергающий мир, веру и закон. Дьявол похваляется, оскверняя слово, о коем Иоанн Богослов говорил, что оно — бог. Неужто же мы теперь, когда князь Штефан установил порядок в сей земле и собрал крепкое воинство, будем нагуливать жир и нежиться в своих норах, точно бессловесные твари? Вот чего не уразумели иные бояре, — из тех, что втайне ропщут на государя, не уразумели в его установлениях господней воли. Князь сам постиг ее сердцем своим. Стало быть, господь избрал его своим воином.