Сонник Инверсанта - Андрей Щупов

— Смотри! — шепотом произнес я. — А ведь они одного роста!

— Кто?

— Гора и мой Миколушка.

— Не знаю, про какого Миколушку ты толкуешь, но это озеро сегодня станет значительно полноводнее. — Павловский расстегнул ширинку и отважно шагнул к экспериментальному детищу Тараса Зубатова. Я последовал его примеру, и две струйки с журчанием вспенили мрачноватую поверхность зловонного озера.

— Это что там еще льется! — неожиданно рявкнула невидимая охрана. Заботливый фермер и впрямь берег свой натуралистический эксперимент пуще глаз.

— Льется? — Павловский буйно захохотал. — Дурень, это песня льется. Песня непролитых слез!

Дробь, выпущенная из двустволки, шарахнула в аккурат над нашими макушками, но ни я, ни Дмитрий даже не пригнулись. Услышав стрельбу, Микола вскинул черную голову и сразу стал чуточку выше. Смотреть на него стало еще страшнее, и совершенно отчетливо я понял, что Микола продолжает расти. Каждый день и, может быть, даже каждый час. Что это значило, не так уж трудно было догадаться. Я понимал, что надо бросать все и немедленно выезжать в войска. Все шло наперекосяк. Мое правление напоминало рейд в лодке, мчащейся по стремнине. Я тормозил веслами, разворачивался кормой и бортом, но это ничуть не влияло на ход движения. Ревела вода за бортом, мы скатывались ниже и ниже, с каждым днем приближаясь к водопаду, именуемому пропастью…

Глава 5 Нарыв…

В детстве я был довольно большим скептиком. Когда по телевизору показывали плюшевые фигуры Хрюши с Петрушей, я заставлял родителей переключать каналы, а веселая песенка из фильма про приключения Электроника вызывала у меня кисельно-приторное чувство тошноты. «Только небо, только ветер, только радость впереди!» — распевал экранный голосок, и у меня сами собой сжимались кулаки. Уже тогда я, видимо, мало доверял окружающей реальности. Зато увлеченно читал Верна, Крапивина, Лема и Уэллса. Выдуманное пространство внушало куда больше надежд, предлагая простор, в котором можно было летать и кружиться, совершенно не беспокоясь о душных стенках и близком потолке. В каком-то смысле реалии напоминали мне аквариум, что стоял в комнате у Димки Павловского. Часами мы терлись носами о зеленоватое стекло, наблюдая беспечную жизнь сомиков, меченосцев и макроподов. Это было чрезвычайно увлекательное зрелище, но всякий раз мы единодушно приходили к выводу, что себе такой жизни ни за что бы не пожелали. Скучно жить в четырех стенах, а уж в шести плоскостях — просто тошнехонько. Привыкнуть к этому — значит, всерьез заболеть, а потому все взрослые, по нашему стойкому убеждению, являлись глубоко больными людьми. Тем не менее, лекарства против взросления еще никто не выдумал, и, в разряд взрослых, в конце концов, пришлось угодить и нам с Димкой. Были ли мы обрадованы свершившимся фактом? Не знаю. Если говорить о Димке, то его означенная ситуация, похоже, ничуть не пугала, в каком-то смысле даже забавляла. Чуть сложнее обстояло дело со мной. Я принял свою взрослость, как закономерную катастрофу — с апатией приговоренного к эшафоту и стойкостью оловянного солдатика. Я не упал и не сдался, однако жизненный жар все же сделал свое пагубное дело. Внешняя температура явно превышала температуру плавления олова, — я надменно улыбался, заставлял себя сохранять горделивую осанку, но внутренне все же понимал: это сражение я однозначно проиграл. Проиграл, даже не дотянув до положенной кульминации. Если я и продолжал размахивать сабелькой, то это делалось скорее по инерции. Лучше многих других я понимал, что сабелька у меня деревянная, насквозь детская…

— Опа! — Павловский резко подсек удилище и споро начал вытягивать из воды упирающейся рыбины. Слаженными его движениями мы невольно залюбовались. Из глубины блеснула золотая чешуя довольно крупного карпа, Тарас потянулся было к подсадчику, но помощь господину Звездочету не понадобилась. Ловко подхватив рыбину за жабры, Димка швырнул ее на дно лодки.

— Лихо! Килограммов восемь, наверняка, будет.

— Все равно не понимаю, — Тарас недоуменно тряхнул головой. — Нас тут трое, и у всех в руках по удилищу. Почему же клюет только у вас?

— Я же говорю, все дело в везучести!

— Да как это можно быть везучим или невезучим? Вот я пашу, как лось, и мне за это воздается, — тут все объяснимо, все нормально. Но почему рыба выбирает кого-то одного? Как вообще она может кого-то выбирать?

— Это судьба, Тарасик. — Пробормотал я. — Всего-навсего.

— Причем здесь судьба?

— А притом. Заходишь ты, скажем, в метро и садишься на место. А диванчик, на который ты сел, помечен заплаткой.

— Ну и что?

— Как это что! Разве приятно сидеть на диванчике с заплаткой?

— А почему обязательно заплаткой?

— Ну, не заплаткой, так пятном из-под вина.

— Ничего страшного. Приду домой и отмою.

— Да разве в этом дело! Суть в том, что ты садишься на грязное место, а твой приятель, которого величают везунчиком, садится на нормальный диван. Он чистый, а ты грязный, ему удобно, а тебе не очень, — есть разница?

— Конечно, нет! Приду домой и отмою это чертово пятно! — Тарас нервно передернул плечами.

— Пойми, Тарас, это только пример. С тем же успехом ты мог бы наступить на мину, нарваться на хулигана или подавиться рыбьей костью. Это нельзя назвать обычной невнимательностью, — это судьба, понимаешь? Место с пятном тоже обладает своей кармой, и свою судьбу ты поневоле смешиваешь с судьбой кресла.

— Да на кой мне сдалось — это ваше кресло? Я и постоять могу.

— Само собой, но ведь ты на него сел? Значит, в какой-то степени выбрал свой жизненный путь. И точно также можно заводить дружбу с убогими и несчастными, обделять себя за столом, и скромничать на рынке. Это не просто стереотип поведения, это самонастрой. Таким образом, ты определяешь свое место в жизни, снижаешь планку собственных запросов. То же самое происходит с деньгами. Не будешь их тратить, не будет и должного кругооборота. Им просто некуда будет возвращаться.

— Да кому ты это рассказываешь! — Павловский хохотнул. — Он же мультимиллионер! И тоже, надо думать, из везучих.

— Он из работяг, — возразил я, — и свой кусок отрабатывает литрами пота.

— А какая разница, если в итоге он имеет все то же, что и сосед везунчик?

— Видишь ли, он карабкается по косогору, с которого очень легко скатиться. Дом сгорит, банк разорится, и хана! А все только потому, что везенье не на его стороне.

— Что-то, братцы, сложное вы излагаете, — Тарас помотал головой, по лицу его струился пот. — Выходит, по-вашему, я невезучий?

— Не бери в голову, Тарас. Ты человек благополучный и именно поэтому никогда не сядешь на перепачканный диван.

— А куда же я сяду?

— Ты, Тарас, скорее всего, сядешь в собственный кабриолет. — Димка Павловский неделикатно расхохотался. — Не наезжай на человека, Петруша! Ему своих ребусов в жизни хватает.

— Но ведь эти вещи он тоже должен знать.

— Зачем ему знать то, что его не беспокоит? Это люди с комплексами пусть в затылках чешут. А у нашего Тараса все в порядке. Он — что называется, человек без проблем.

— А я?

— У тебя проблем полон рот. Потому ты и поперся в психологи.

— Вот как?

— Конечно. У людей с проблемами иного выбора и нет. Если что мучит, идут в психоаналитики, а если есть что на совести, ударяются в религию или книги начинают кропать.

— Интересное кино! А если ни того и ни другого?

— Тогда прямая дорога в торговлю или политику. Там искомых качеств не требуется вовсе. Станешь купцом или депутатом — и будешь всю жизнь сравнивать дебит с кредитом, а попутно считать, сколько раз ударил ты и сколько раз тебя, кому отомстить сегодня, а кого оставить и назавтра.

— Красиво излагаешь! — усмехнулся я. — Тогда скажи, кой черт занес меня на эту галеру?

— А это вас надо спросить, милейший господин Консул. Не я, а вы из грязи в князи поперлись. — Павловский придвинул мне банку с рассолом. — На вот лучше — промой желудок и не парь мозги. Все равно ничего нового в жизни не откроешь.

— А ты?

— И я не открою. Только меня это в отличие от тебя совершенно не трогает. Помнишь, как Турхейердал спалил свою лодку «Тигрис»? Нет?… Вот и другие не помнят, а, возможно, это было важнейшим событием двадцатого века!

— Правильно! — я задиристо пристукнул кулаком по лавочке. — Потому что мы живем в век глобального передела мира. Только делят на этот раз не территории, а идеи. Медиакратия окончательно сливается с технократией, добивая последних из уцелевших противников.

— Кого, например?

— Например, искусство, которое давно запрягли в финансовое ярмо. Ту же аристократию с армейскими чинами… Или забыл, что приключилось с принцессой Дианой? А генерал Лебедь? Они тоже противились до последнего. Вот их и поломали.