Сын - Филипп Майер

Я по юношеской наивности надеялся, что популярен среди горожан, но бледнолицые не любят тех, кто ворует их лошадей и домашний скот, даже молодых и славных. Спасти меня смог только судья Блэк из Остина, который подключил к этому делу власти и обвинил Уилбергера в жестоком обращении со мной, беспомощным, одиноким индейским пленником, сыном погибшего рейнджера, так что суд и казнь отложили, пока Уилбергер не нашел способа избавиться от меня, пристроив в отряд рейнджеров. В те времена, впрочем, это немногим отличалось от повешения.

Мысль о совместных действиях с рейнджерами нравилась мне примерно так же, как моему отцу понравилась бы идея о набегах вместе с команчами, но ситуация была серьезная, выбора не оставалось. В Остин меня перевезли в наручниках и передали на попечение судьи Блэка, но лишь на несколько часов. Меня ждали гнедой, хорошее седло, второй кольт и карабин. Дети пришли проститься со мной, а жена его — нет; судья был печален, и мне так и не удалось его расшевелить.

Я присоединился к отряду в Фредериксберге, около наших бывших земель, которые отец подарил мачехе. Рейнджерство — это не карьера, а способ умереть молодым, причем забесплатно; шансы прожить целый год стремились к нулю. Счастливчики обретали последний покой в безымянной могиле. Остальные теряли скальпы.

Времена мастеров вроде Коффи Хейса и Сэма Уокера канули в прошлое. Уокер убит в Мексике. Хейс смылся из Техаса в Калифорнию. Те, что остались, — сборище обнищавших солдат, искателей приключений, каторжников и богом забытых проходимцев.

По окончании каждого рейда выжившим выделяли четверть мили пустой земли. Такова была плата за кровь, нашу и индейцев, но, как в любой совместной работе, ты всегда выходишь проигравшим. Все безопасные земли кому-то принадлежали, а подлежащие выкупу не оценивались годами. Поэтому ваучеры обычно обменивали на снаряжение, в основном у спекулянтов, которые жили в больших надежных домах и предлагали за землю лошадей или новые револьверы. Единственным вознаграждением от государства были боеприпасы, которые мы получали в неограниченном количестве. Все остальное — от хлеба до сушеного мяса — нужно было награбить или заполучить любыми доступными способами.

Мы затребовали пороха и свинца и несколько недель готовились к рейду. Только стреляли. Установили шест, и капитан объявил, что никто никуда не уйдет, пока каждый из нас не будет попадать в шест пять раз из пяти на полном скаку с любой руки.

За несколько недель выяснилось, что с пистолетом я управляюсь лучше, чем с луком. Те, кто мог это себе позволить, имели по два кольта, потому что перезаряжать приходилось несколько минут. Кое-кто обзавелся кольтами Уокера, которые были в два раза мощнее, но и тяжелее вдвое, их приходилось возить у седла, а не на поясе, что небезопасно, если тебя застигнут не рядом с лошадью. Вдобавок барабан периодически заедало; именно по этой причине «уокеров» выпустили не так много, несмотря на все легенды, что о них рассказывают.

В первом рейде мы так и не встретились с команчами. Видели их следы, стоянки, но догнать не смогли. Опытные разбойники, они легко уклонялись от нападений, следопытами были превосходными, потому выследить их было почти невозможно, так что мои страхи, что однажды я увижу в прицеле своего «спрингфилда» Неекару или Эскуте, оказались смехотворными.

Если не считать нескольких измученных липанов и мескальерос, мы ловили мексиканцев и беглых негров или умирающих от голода индейцев из резерваций, которые тупели и постепенно вырождались из-за тесного общения с бледнолицыми. Но бандиты, они бандиты и есть: таскали с собой старый лук со стрелами и, прикончив несчастную жертву, втыкали в тело несколько стрел, чтобы за их преступления проклинали индейцев. Куда ни глянь, индейцев не считали за людей.

Когда дичи становилось мало или поселенцы встречались прижимистые, мы, бывало, голодали, так что если попадалось стадо или табун лошадей с неизвестными нам клеймами, то отгоняли скот в Мексику, сбывали там заодно с седлами и оружием. Поселенцам продавали скальпы, копья, луки, разные индейские штучки, которые фермеры любили развешивать на стенах в качестве своих трофеев. Уши были особенно популярны.

Но даже с учетом мелких краж мы обычно возвращались с пустыми карманами, поломанным оружием, да еще зачастую пешком. Предполагалось, что мы поправим положение в военном походе. Законники оправдывали наши грабежи — мол, грабь награбленное, по сути, обворовывай своих; ведь все, что не внесено в реестр, не облагается налогом, то есть не приносит дохода тем, кто стоял за спиной наших избранных властей, — плантаторам.

Плантаторы же уважали нас, государственных служащих, и выражали всяческое восхищение теми, кто в отличие от них трудился не за деньги, а исключительно ради славы. Это отношение унаследовали скотоводы, а потом и нефтепромышленники. Система работала безотказно; любой глупец, осмелившийся заявить, что платить ему должны долларами, а не одобрительным похлопыванием по спине, немедленно бывал заклеймен как болтливый торгаш, или фрисойлер, или, хуже того, аболиционист и бежал из штата.

Среди рейнджеров было много бывших заключенных, мечтавших отомстить своим бывших тюремщикам, хотя по большей части они вступали в отряд по той же причине, что и я: им тошно было среди бледнолицых с их бессмысленными правилами. В городах и даже поселках для них было чересчур людно, они тосковали по вольным прериям, а самый доступный способ вернуться к прежней жизни и прежним друзьям — выслеживать и время от времени даже убивать их.

Свой второй год я служил с Уорреном Лайонсом, который десять лет прожил среди команчей. Повздорив с вождями, он вернулся к бледнолицым, к своей родной семье, только для того чтобы понять: у него нет с ними ничего общего. Тогда он записался в рейнджеры. Парни все никак не могли решить, то ли он гений, то ли просто патологический убийца.

Мы выехали в мае, тринадцать человек; в июне Огайец помер от лихорадки, а в августе наш капитан нарвался на пулю на нижней дороге Сан-Антонио — Эль-Пасо. Новым капитаном выбрали Лайонса, и мы двинулись дальше, проверять участок между горами Дэвиса и границей. Как-то в сентябре мы выслеживали мексиканцев, угнавших лошадей у Эдда Холла, и взобрались на гребень горы примерно в дне пути к востоку от Президио. Из-под камней бил источник — обычное дело в те времена, когда еще не извели всю воду; внизу в пойме реки расстилались зеленые долины, вдалеке синели вершины Сьерра-дель-Кармен. Очаровательная мирная картина. В прошлый раз, когда я был здесь с Тошавеем, Писоном и остальными, не хватило времени полюбоваться этой красотой.

Мы перекусили свежей олениной и фруктами, добытыми у поселенцев, и вовсю наслаждались своей работой, когда Лайонс заметил восемь всадников, двигавшихся навстречу нам с мексиканской стороны, к броду на старой военной тропе команчей. Он передал мне бинокль. Цвета толком не разобрать, но отчего-то я был уверен, что это команчи. Они вели caballada[117], примерно в две дюжины лошадей.

— Что скажешь? — спросил я Лайонса.

— Скажу, что это чертовы неменее, — буркнул он.

— Преимущество не на нашей стороне. — Нас было всего одиннадцать. Обычно потери составляли три к одному.

— Может, они устали. Лошадей маловато.

— Это не значит, что они устали.

— Это значит, что не повезло.

Я пошел рассказать остальным. Они радостно заулюлюкали: команчи стали редкостью, как слоны, каждый хотел заполучить такой трофей.

Лайонс приводил в порядок снаряжение, готовился к бою. А я разволновался как никогда раньше; странно, конечно, потому что стычки у нас происходили каждую неделю. Мы спустились со скального уступа на дно дренажного канала, двигаясь по влажному песку, чтобы не поднимать пыли.

У команчей была только пара мушкетов на всех, мы решили подобраться к броду на расстояние выстрела и уложить как можно больше из винтовок, пока они не подойдут ближе. Думаю, Лайонс волновался не меньше меня. Остальные ликовали, они же никогда не имели дела с настоящими индейцами, только с убожествами из резерваций.

Уже на берегу я в третий раз проверил револьверы и забил свежий пыж в ружье. Мы рассредоточились в ивняке и среди камней, команчи нас не видели, и я подумал: если удастся застигнуть их врасплох, это будет просто бойня. И снова вспомнил Тошавея.

Лайонс тем временем стянул башмаки и надевал мокасины, вытащенные из седельной сумы. Он прожил у команчей десять лет, вечно бормотал себе под нос на их языке, называл не команчами, а неменее, и я догадался, почему он не переживает, хотя их почти столько же, сколько нас. Он намерен сражаться на стороне своих старых друзей.

Я вытащил револьвер; он встал и посмотрел прямо в наведенный на него ствол.