Сын - Филипп Майер

— У тебя были другие мужчины?

— А ты мужчина?

— Думаю, да.

— Мужчинам всегда надо это знать.

— А почему бы и нет?

— Тебе нужен правдивый ответ или приятный?

— Правдивый.

— Ты мой первый мужчина. И мне никогда не было так хорошо, как с тобой.

Я вскочил.

— Прости, — удержала она меня. — Я подумала, что раз ты наполовину команч, то не обидишься.

— Я не обиделся.

— Вернись. — Она похлопала ладошкой рядом с собой, и я подчинился. Мы полежали обнявшись. — Понимаешь, иногда я готова раздвинуть ноги перед первым встречным, лишь бы не сойти с ума. А иногда готова дать Генри.

— Тогда тебя точно линчуют.

— За черного-то наверняка. Как думаешь, он меня не захочет?

— Он же негр.

— Но все-таки не захочет. Он понимает, что его за это убьют, поэтому избегает меня. Он меня боится больше, чем Роя.

— Если возвращаться в Англию, то только ради этого.

Я прильнул к ней, приподнял ногу и с легкостью проник внутрь. Очень быстро пришлось остановиться, чтобы подождать ее. Она хотела, чтобы я помог руками. Потом мы кончили, она уснула, а я глазел на окрестности — реку, камни, — слушал трели пересмешника.

Проснулся я ближе к вечеру.

— Когда возвращаются Сесилия и Генри?

— Понятия не имею, — пробормотала она. — Я отправила их в Остин.

— Пора одеваться.

Она не шевельнулась, начинающие седеть волосы укрывали ее.

— Слушай, если ты будешь их так часто посылать по делам, однажды они сбегут в Мексику.

— Очень на это надеюсь.

— Они ведь про нас знают.

— Надеюсь, что нет.

— Наверняка знают.

— Что ж, тогда Рой пристрелит нас обоих.

— Они ему никогда не расскажут.

— Почему это?

— Ну, во-первых, ты им нравишься больше, чем он. А во-вторых, они ниггеры.

— И что это означает?

— Ты сама знаешь. — Я смотрел, как она одевается.

— Боюсь, что нет.

Я знал, что прав, но все равно ощетинился.

— Если ты не любишь судью, почему не уйдешь от него? Это не так уж сложно.

— Конечно, — вздохнула она. — Мы могли бы сбежать с тобой.

— И сбежим.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, дорогой.

Она собрала волосы, уложила их в узел, потянулась к сумочке за лауданумом.

— Ты думаешь, ты лучше меня, верно? — Она показала пальцами маленькую щелочку: — Вот на столечко, но лучше.

Я пожал плечами.

— Так вот, ты прав. — И протянула мне лауданум: — Хочешь попробовать?

— Нет уж.

— Молодец. Ты молодец.

Она побрела в город, а я выждал полчаса и прокрался за ней. Тропку пересекала еще одна цепочка следов.

Чистокровный узнавал меня издалека. Так что это и воровством нельзя назвать. Том Уиппл ничего не понимал в лошадях. Когда мы впервые попали в конюшню, они чуть не затоптали его. Я забросил его в седло, сам вскочил позади.

Уиппл пришел в такой восторг, что рта не закрывал, когда мы вернулись, и я подумал, что он обязательно совершит какую-нибудь глупость.

Через несколько дней этот идиот попытался увести соседскую лошадь, здоровенного бельгийского тяжеловоза, но получил заряд дроби, к счастью пришедшийся по большей части в дверь сарая. Но болтать это ему не помешало.

Я ждал, что Эллен навестит меня в тюрьме, но тщетно. В ответ на мой вопрос шериф только покачал головой:

— Эх, сынок, никак не возьму в толк, ты что, не мог блудить с кем-нибудь другим? Ты что, пьяный был?

— Иногда.

— Ну тогда, наверное, аборигены тебе мозги отшибли. А я так на тебя надеялся.

— Думаете, меня будут судить по-честному?

— Если и так, это будет самый короткий суд в истории.

Тридцать восемь

Джинни Маккаллоу

Она сидела на диване и наблюдала, как Сьюзан слюнявит свое одеяльце и заодно Томаса — его чубчик, комбинезончик, и пухлые маленькие ручонки, и красную бандану, словно хотела съесть его целиком. Томас пытался построить башню из кубиков. Солнце ярко освещало его, а она все смотрела и смотрела, и когда башня рухнула в двадцатый или пятидесятый (или сотый) раз, наконец моргнула. Потом стало легче. Томас совладал с кубиками; Сьюзан заснула. Вся прежняя жизнь, до рождения детей, казалась сном. Неужели у нее вообще когда-нибудь был рассудок? Она же просто животное, тупо жующее свою жвачку.

И вот она проснулась. Ей невыносимо скучно, но появилось еще кое-что. Джинни охватило беспокойство, настолько сильное, что она не могла усидеть на месте, вскочила, побродила по комнате, а потом, торопливо оглянувшись — дети в порядке, — вышла через стеклянную дверь во двор и прошлась вдоль высокого деревянного забора. Какая густая трава; в тени деревьев влажно. Надо выпить.

Вернувшись в патио, она посмотрела на детей сквозь стекло. Несомненно, она любила их, но иногда — хотя об этом не хочется говорить, — иногда задумывалась: а что, если бы они внезапно исчезли? С тобой определенно не все в порядке, твердила она себе. Очень не в порядке. Она пыталась обсудить проблему с Хэнком, но из этого ничего не вышло; он вообще не понимал, о чем речь, и пришлось сворачивать беседу, пока она не вляпалась во что-нибудь похуже. Хэнк проводил с детьми наедине минут пятнадцать-двадцать в день. По его собственным представлениям, однако, он возился с малышами непрерывно все свободное время, пока те не уснут; то есть находиться в одном доме с детьми и означает за ними присматривать. Она же за один-единственный день проводила с детьми столько же времени, сколько Хэнк за целый месяц. Не смогла удержаться и все-таки подсчитала.

Джинни затосковала с рождением Томаса, первенца. Когда на шестом месяце беременности Сьюзан доктор сказал, что ей нужно как можно больше времени проводить дома, она впала в депрессию. И не понимала причины. Точно так же было, когда умер отец. Она явно не в себе: рядом любящая семья, прекрасные здоровые дети, а она мечется, не находя смысла собственной жизни.

Да, это чудесно, это естественно, но ты не можешь высказать вслух (иначе тебя запрут в психушку навечно), что есть нечто жуткое в том, что другое существо потребляет твою кровь и питается твоей плотью. Еще в больнице она испытала это кошмарное чувство: словно некий злой демон поселился в ней, начал расти, завладел ее телом, подчинил его себе, — никогда прежде она не понимала, насколько мала и беспомощна. Такого не объяснить посторонним. Но она выжила.

Не покидало чувство, что ее обмануло, предало собственное тело. Она всегда думала, что тело — это ее собственность, и злилась на Хэнка, который ничем не заплатил за совместное удовольствие; она валялась на больничной койке, а он держал ее за руку и, ласково заглядывая в глаза, приговаривал: дыши, дыши. Да это все равно что оказаться в самолете, падающем в океан навстречу гибели; дыши — последнее, что ее в тот момент интересовало. Нет, она не могла не злиться. С какой идиотской самоуверенностью он давал советы по поводу вещей, о которых понятия не имел!

Спокойно, надо взять себя в руки. Бессмысленно об этом вспоминать. Она еще немного постояла в патио, наблюдая за детьми, — интересно, что скажет соседка, если заметит ее, или няня вдруг спустится вниз, или Хэнк неожиданно возвратится домой? Она вернулась в дом. Позвонила няне, попросила ее собрать сумку для Сьюзан. Томас уже большой мальчик, а Сьюзан она возьмет с собой в офис. Несколько раз в неделю она наведывалась в прошлую жизнь. Ты ведешь себя как ребенок.

Устроив Сьюзан на переднем сиденье «кадиллака», она немедленно почувствовала облегчение. Сьюзан расплакалась. Джинни усадила ее на колени, и двадцать минут спустя они уже подъехали к офису. Она вручила ребенка секретаршам — те были рады поиграть с малышкой или сбежать с работы, да пускай, лишь бы остаться в одиночестве.

Она захлопнула за собой дверь кабинета. Жарко, стены — одно сплошное окно. Прекрасный вид на зеленый город, с каждым годом все зеленее и зеленее, — влажный и плодородный Восточный Техас, Дальний Юг. Летом преисподняя. Она любит детей. Просто ожидала чего-то другого. Она думала, что дети — это вроде братьев, или жеребят, или телят. Сначала беспомощные, но очень скоро становятся самостоятельными.

Она не подозревала, что им требуется так много заботы. Говорят, это любовь, но на деле на любовь совсем не похоже. Они уже забрали гораздо больше, чем когда-либо смогут отдать. А может, они отобрали у нее вообще все. «Это неправильно, — громко вслух произнесла она. — Я не должна так думать». Она сидела едва дыша, глядела на небоскребы вокруг — там полно людей, суетятся, работают, корпят над бумагами в кабинетах. Не то что она. Ты просто жалка, подумала она, вспомни свою мать.

В соседней комнате расплакалась Сьюзан; она вскочила и бросилась к двери, не успев даже сообразить, что происходит. Стоп, девочки справятся. Джинни вернулась к столу — горы бумаг, — смешно, она абсолютно не в курсе текущих дел; вытащила наугад несколько листов. Отчет менеджера, доклад геолога, давняя сделка. Жара. Вопросы дурацкие. Она знала, во что ввязывается (вообще-то не знала, не знала!), ее жизнь подчинена интересам других; единственную собственную потребность она не может удовлетворить, но не было дня, чтобы ей не хотелось вскочить в машину, гнать и гнать без остановок куда глаза глядят.