Сын - Филипп Майер

— Я тут встречался с Шером Уошберном, — начал он. — Он проговорился, что воевал вместе с тобой, имя мне показалось знакомым. Потом вспомнил, что записывал его.

Я недоуменно уставился на него.

— Твой папа только о тебе и говорил. Мы все про тебя знали.

— Ты сам кто такой?

— Я приехал из Накадоча. Пробую там хозяйствовать, но эту штуку я долго хранил для тебя.

В сумке лежала рубаха из скальпов. Дюжины скальпов, некоторые с волосами, другие лысые, аккуратно сшитые. Кожа довольно темная.

— Это все инхуны, — пояснил он. — Можешь быть уверен: примерно половину из них мы с твоим отцом обрабатывали вместе.

Я расправил рубаху; мягкая, очень аккуратно сделанная, и я вспомнил Тошавея, у которого тоже была такая рубаха. В ней я его и похоронил.

— Могу я чем-то отблагодарить?

— Не, не надо. — Он мотнул головой, собрался было сплюнуть, но сдержался.

— Пошли пройдемся, — предложил я.

Мы вышли на окраину города.

— Ты же знаешь, он бросился тогда в погоню? Всегда очень переживал, хотел, чтобы ты это знал. Они добрались до самого Льяно, прежде чем окончательно потеряли след.

— Угу, — хмыкнул я.

— Да, он старался изо всех сил.

Мы стояли над рекой, говорить было не о чем. Лодочники, мерно двигая шестами, везли грузы для поселенцев выше по реке. Я предложил ему кусок табаку, он откусил, сунул за щеку.

— Твой отец был особенный, — сказал он. — Индейцев чуял прямо как волк.

— Что с ним случилось?

— Помню, на площади возле Конгресса — в одно ухо парни из салуна орут, а в другом улюлюканье аборигенов слышно. Домов тридцать или сорок тут стояло. А сейчас погляди. — Он оглянулся на город, где жили тысячи людей. А ниже по реке паромщик заколачивал сумасшедшие деньги.

— Что с ним случилось? — повторил я.

Мужчина молчал, и я представил, как отец возвращается домой, видит жену и дочь, как потом мчится в погоню. Я смотрел на воду и чувствовал, как она растворяет и уносит прочь мой страх и злость.

А тот человек, он просто стоял рядом. И так мне и не ответил.

Сорок один

Дж. А. Маккаллоу

Она не одна, в комнате кто-то есть, и этот человек виноват в ее нынешнем состоянии. Я проживаю собственную смерть. Она позволила себе продолжить грезить. Холодно. Старый пруд. Но сознание, удивилась она, сознание остается, это грандиозное открытие, мы все связаны, связаны подземными корнями. Нужно только дотянуться. Огромный муравейник.

Она чувствовала себя ребенком. Сознание — это… это же просто душа. Тело исчезало, постепенно съеживалось, растворялось, а душа росла, росла, пока тело уже не могло больше вместить ее. Воздвигнете вы пирамиду, или склеп, или мавзолей — неважно, тело все равно исчезнет; они были правы, все они были правы — и это самая страшная ошибка в ее жизни. Ты должна очнуться.

Она открыла глаза, но вместо комнаты вокруг расстилалась зеленая равнина до горизонта, а прямо перед ней в облаках парил огромный каньон. Это не мои воспоминания, догадалась она, они принадлежат другому человеку. Койот крадется вдоль канавы; звуки, запахи — как наяву; ворота, запереть, человек стреляет из ружья.

Она распахнула глаза, возвращаясь в комнату, пересчитала стулья, столы, шкафы; угольки в камине, она в доме на Ривер-Оукс. У окна стоит Хэнк. Злится из-за детей. Нет, из-за телевизора. Президента застрелили, его жена взбирается ногами на сиденье.

— Г. Л. чертов Хант[119], — рычит Хэнк сквозь зубы. — Мы только что прикончили президента.

А вот и ее голос:

— Говорят, Освальд работал на русских.

Это тоже мираж, поняла она. Хэнк умер раньше Кеннеди. События в памяти перепутались.

Но Хэнку до этого нет дела.

— У Ханта тысяча человек, которые встречали президента в аэропорту с плакатами «ПРЕДАТЕЛЬ» и «ЯНКИ, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ». Через несколько часов его застрелили.

— Это не очевидно, — возразила она.

Огонь горит в камине, Хэнк смотрит в окно, но непонятно, что он там видит.

— Когда Господь вываливает тебе в руки кучу денег, начинаешь думать, что ты к нему ближе, чем остальное человечество.

Он целует ее, долго. И не замечает, что она беззубая старуха. А потом они занимаются любовью. На миг она задремала, вновь очнулась.

Они стоят у бара.

— Мы как-то завязаны на Ханта?

— Нет, — успокоила она.

— Отлично. — Он отхлебнул виски. — Не будь он деревенщиной, мог бы стать очень опасным.

— Ты тоже деревенщина, дорогой.

— Я деревенщина с коллекцией картин. А через сто лет мы станем Рокфеллерами.

Он, конечно, имел в виду не Рокфеллера. Астора. Или Уитни. Что касается их коллекции, половина из первых приобретений оказалась подделками, и всю оставшуюся жизнь она заменяла их оригиналами.

А про Кеннеди — она не удивилась. В тот год, когда его не стало, еще живы были техасцы, своими глазами видевшие, как индейцы скальпировали их родителей. Земля иссохла, она жаждала крови. Земля оставалась первобытной и дикой. На ранчо они находили кловисские и фолсомские наконечники[120], а когда Иисус шел на Голгофу, моголлоны колошматили друг друга каменными топорами. Когда пришли испанцы, здесь жили сума, хамно, мансо, ла хунта, кончо и чикосы, тобосо, окана и какахтле, коахуилтеканы, комекрудос… но никто не знает, уничтожили они моголлонов или произошли от них. А их истребили апачи. Которых, в свой черед, перебили команчи. Которых уничтожили американцы.

Человек, жизнь — что толку об этом говорить. Вестготы уничтожили римлян, а тех уничтожили мусульмане. Которых изгнали испанцы и португальцы. Не нужно никакого Гитлера, чтобы понять: история — неприятная штука. И тем не менее — вот она, Джинни, живет, дышит, думает все эти мысли. Крови, пролитой за человеческую историю, хватит, чтобы заполнить реки и океаны планеты, но вопреки этой бойне вы все равно существуете.

Сорок два

Дневники Питера Маккаллоу

13 июля 1917 года

Четвертый день, как мы вернулись из Пьедрас-Неграс. Наше отсутствие, разумеется, замечено — «чендлера» не было в гараже, — но все молчат. Мария думает, что о нас в суматохе просто забыли.

Город наводнили земельные агенты; в любое время дня на пороге появляются незнакомые люди, а у отца свет горит всю ночь напролет. Мидкифф и Рейнолдс вовсю торгуют участками, лишь отец отвергает все предложения. Пошел к нему поговорить. Старик сидел нагишом в заводи у ручья, прикрыв глаза. В воде он похож на маленького бледного бесенка.

— И почему раньше меня жара так не доставала, — буркнул он.

— Стареешь, — не удержался я.

— Как и ты.

— Надо продать несколько участков и не забивать этим голову.

— Эта девица до сих пор здесь?

Я промолчал.

— Знаешь, если бы я не держал твою мать взаперти, готов поклясться, что тебя заделал какой-нибудь мексиканец.

— Тебя все равно не бывало дома, ты бы и не узнал.

Взвесив эту мысль, он сменил тему:

— Пускай найдут еще нефть, а тогда подумаем, сдавать ли землю в аренду.

Я присел рядом на камень.

— Все нормально, сынок. Ты отличный скотовод. Но ни черта не понимаешь в бизнесе. Для этого у тебя есть я.

— Спасибо, что напомнил.

— Подсчитай, сколько стоит наша нефть, если продавать, как Рейнолдс с Мидкиффом, по сотне за акр.

— Десятки миллионов.

— А теперь прикинь, сколько выйдет по тысяче за акр. Или по пять тысяч.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что так оно и будет. Пара дюжин бурильщиков за следующие пару лет подтвердят ценность нашей земли. Тогда мы и начнем продавать.

Хотелось бы думать, что он ошибается. К сожалению, он всегда прав.

— Что там с этой девицей?

Но я уже уходил.

С Марией все просто: мы оба страдаем уже несколько дней. В первую ночь после возвращения из Пьедрас-Неграс я тихонько выскользнул из ее комнаты, но уже через час вернулся, и с тех пор мы не расставались больше чем на несколько минут.

Сегодня я проснулся на рассвете. Лежал, прислушиваясь к ее дыханию, вдыхая запах ее волос, кожи, задремал, проснулся опять и любовался ею, омытой светом. Какое наслаждение просто быть рядом.

Вот уже несколько дней я не видел мрачных теней; я больше не вспоминаю ни искаженное лицо Педро, ни молчаливый крик Аны. В мимолетном приступе мазохизма попытался вызвать мучительные образы в памяти, но тщетно.

Я всегда знал, что не слишком интересен другим людям. Я не из тех, в кого влюбляются. Люди не видят во мне того, что вижу я сам; с первого взгляда они решают, что моему мнению не стоит доверять. Насколько я могу судить, мне просто повезло родиться в большой семье, иначе я стал бы скучным нотариусом, снимающим жалкую комнатенку в мерзком городишке.