Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

году она болела дифтеритом и умерла. Сейчас у них растет вторая дочка Марточка — толстая хорошая девочка. Марика перед отъездом сфотографировала, когда будут готовы карточки — пришлю тебе. Сама все не выберусь сняться, то некогда, то не в порядке, ты не обижайся — приеду наглядишься в оригинал. Особенно и смотреть не на что — плохая я стала и некрасивая — старею. Иногда хочется примолодиться — подкрашу губки, — но все не то. Приедешь, тогда и будем молодеть.

Ну пока — кончаю. Целую тебя крепко, крепко.

Твоя Лика.

В этом последнем предвоенном письме мама проговаривается — «каждый прошедший день свидетельствует о приближении смерти… Часто мне кажется, что я уже совсем старуха, не верится, что я смогу еще увидеть светлую жизнь» — и в самом конце: «плохая я стала и некрасивая — старею… хочется примолодиться…».

Слова понятные и объяснимые…

Можно не придавать им значения, поскольку женский комплекс тих и искренен.

Но это если не знать финала истории любви в сталинское время.

Все остальное — вопиет само (особенно список вещей в посылке) и потому в комментариях не нуждается.

Мама сейчас вроде даже как-то успокоилась. Отправила «семейство» на курорт.

Но тут — бах! — началась Война.

* * *

Завязка — это что?.. Это то, с чего начинается история, то, откуда берет старт и разворачивается основной сюжет… В нашем случае это — арест отца, обвинение, дело и его обстоятельства, допросы и, наконец, приговор.

Завязка затянулась. Потому что следствие шло целых два года. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. И, я считаю, отец победил в этой борьбе.

Он, во-первых, не сдался, не признался, не сломался.

А ведь вполне мог и «вышку» получить!.. Он проявил характер и сыграл свою роль на полной самоотдаче. Он выиграл первый раунд, цена этого выигрыша — жизнь.

Отец. Да, я не сдох… пока что.

Мама. А я устала. Я не уходила в отпуск в эти три года. Ох, как же я устала.

Я. В этом месте разрешите объявить антракт, чтобы зритель мог чуток отвлечься от чтения вслух давно написанных писем.

Но я остаюсь на сцене, потому что мне хочется остановить это замечательное довоенное время.

Мне четыре годика стукнет в апреле, а маме через день после моего дня рождения… мама, сколько?

Мама. Тридцать один.

Отец. А мне в мае тридцать шесть.

Я. Молодые еще. В самом соку. И любовь их продолжится. И то, что кануло в Лету, вдруг заживет, затрепещет, как флаг на ветру…

Мама. Время развевающихся флагов…

Отец. Время еще не оборвавшихся, не обрушившихся чувств.

Годы войны…

В театре войну показывают записанными звуками — громыханием пушечных выстрелов, стрекотом пулеметов, гулом самолетов, пуканьем взрывов… Это всё фон.

А фон — это не главное.

Главное на войне — страх. Страх быть убитым.

И страх тих.

И письма военных лет тихие. Потому что личные, а значит, сокровенные, в них все припрятано, таится и светится, светится и таится…

Мама. Я писала Семе много, почти каждый день. Но эти письма — почти все — потеряны, сохранить их было трудно.

Отец. Когда шмонали, в первую очередь отбирали письма. Самое дорогое.

Мама. Он рвался на фронт. Они там все рвались. Хотели доказать, что все они патриоты.

Отец. Не все. Некоторые говорили: нам повезло, что мы сидим. Авось выживем. Или: уж лучше свои пусть убьют, чем немцы. И возникали споры: нет, немца я тоже смогу убить, а тут своего вряд ли. Так что на фронте оно лучше погибать. И тогда возникал кто-то: а за что погибать?.. За Родину, за Сталина?.. Так мы и тут за них погибаем!

Мама. У нас так вопрос не стоял. Я рыла рвы под Москвой, зажигалки тушила на крыше, очень, между прочим, боялась этих зажигалок… Они вонючие, со специфическим запахом, а я их на лопату — и в бочку с водой… Даже интересно: потушу — не потушу?.. Каждая со своим характером… бывали зажигалки злые — те, что шипели и не поддавались, а бывали и добрые, которые уже на лопате гасли…

Я. Было страшно?

Мама. Сначала да, потом попривыкла… Но самое страшное на войне — сказать?

Я. Скажи.

Мама. Это паника. Этот день в Москве я запомнила. Когда все побежали!.. И в первых рядах коммунисты, начальники… на своих машинах… на грузовиках… я даже подумала: откуда у них столько личных грузовиков?!.

Я. А ты где была?.. Сама не пыталась бежать?..

Мама. Я стояла, как столб, на Петровке и смотрела. Все орут, все бегут, все куда-то едут… А я, дура, на работу стою голосую… Мне все хотелось на работу попасть, но в тот день в Москве никто не работал. Из учреждений только ящики какие-то выносили, шкафы на тротуаре бросали… Бумаги, папки — всё по воздуху летит… через мостовую… и кошка какая-то с перебитой лапой противно так мяучит и ковыляет… И вдруг тишина. Будто все уехали. Никого в городе будто. Я одна. Вот это страшно.

Я. А потом, когда паника кончилась?

Мама. Повылезли все. Постепенно. И как ни в чем не бывало… Заработали.

Я. А те, кто уехал, вернулись?

Мама. Кто успел удрать — их след простыл. А кто не успел — так до победы и дотяпал.

Отец. А у нас… многие не дотяпали. Те, кого пустили на фронт, попали по путевке в штрафбаты и там… оттуда только на луну… а те, кто вроде меня писал заявления, но остался в бараке, уже не рыпались, как говорится, ковали победу в глубоком тылу. Очень глубоком!

Я. Мерзли?

Отец. Бывало.

Я. Дрались?

Отец. Случалось.

Я. Я имею в виду, с «урками», с «блатарями»?

Отец. Что я, фраер, что ли?

Я. Значит, ты не был «фраером». Но ведь ты был «политическим».

Отец. Ну, был. Ну и что?

Я. Я читал, что уголовники в лагере терроризировали «политических».

Отец. Бывало. Кого как.

Я. Но с тобой… как с тобой обходились?

Отец. Да никак.

Я. Как ко всем?

Отец. Как ко всем.

Я. Чем же ты это заслужил?

Отец. Я не заслужил, а просто… жил.

Я. А подробней?.. Ну, не молчи. Расскажи подробности.

Отец. Ну, какие в той жизни подробности?.. Там всё однообразно.

Я. И ничего не происходит?

Отец. Абсолютно ничего. Только люди мрут как мухи, каждый день, каждый день…

Я. И к этому привыкаешь?

Отец. Кто как.

Я. А ты… ты?