Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

Я слушаю рокоты сечи

И трубные звуки татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар.

В темном поле он рыщет на белом коне:

Развязаны дикие страсти

Под игом ущербной луны.

И снова Она кличет его за туманной рекой, и снова молит он:

«Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!»

Пятое – заключительное – стихотворение цикла носит эпиграфом стихи В. Соловьева: «И мглою бед неотразимых ⁄ Грядущий день заволокло».

Сроки приближаются: снова мгла над полем Куликовым, снова непробудная тишина, но сердце узнает «начало высоких и мятежных дней». Оно – готово:

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. – Молись!

Последнее завершающее слово – «молись».

Во втором стихотворении воин, готовясь умереть «за святое дело», говорит:

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!

«Светлая жена» – Россия:

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

«Стихи о России» Блока расценивались различно. Много говорилось о его славянофильстве, народничестве, мистическом патриотизме: все эти абстрактные слова отскакивают от его поэзии. Блок любит родину не философской, а личной, эротической любовью. Этой любви открывается «лик нерукотворный», и любовь становится молитвой.

Эпилогом к поэме «На поле Куликовом» служит прославленное стихотворение «Россия» – страстное признание в любви к нищей, темной и прекрасной родине:

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слезы первые любви!

Это другая лирическая тональность: Россия уже не «светлая жена», а возлюбленная, «первая любовь». Торжественномолитвенный лад сменяется взволнованными, пылкими признаниями. Не любовь, а влюбленность. Россия – «лес, да поле, да плат узорный до бровей», у нее «разбойная краса». Необычайна последняя, шестая строфа, выпадающая из общего лада стихотворения: после пяти четырехстиший вдруг шестистишие, замедляющее, удлинняющее напев, придающее ему неожиданный резонанс:

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснет в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..

Стихи 1908 года были включены Блоком в третий том Собрания стихотворений и, в зависимости от лирических тем, распределены по отделам: «Возмездие», «Разные стихотворения», «Арфы и скрипки» и «Родина».

Январь 1909 года. Никогда еще З.Н. Гиппиус не видела своего «лунного друга» таким радостным. «А вот полоса, – пишет она, – когда я помню Блока простого, человечного, с небывало светлым лицом. Вообще, не помню его улыбки; если и была – то скользящая, незаметная. А в этот период помню именно улыбку, озабоченную и нежную. И голос точно другой, теплее. Это было, когда он ждал своего ребенка, а больше всего в первые дни после его рождения. У нас в столовой, за чаем, Блок молчит, смотрит не по-своему, светло и рассеянно. „О чем Вы думаете?“ – „Да вот… как его теперь… Митьку… воспитать“. Митька этот бедный умер на восьмой или десятый день. В ребенке Блок почуял возможность прикоснуться к жизни с тихой лаской; возможность, что жизнь не ответит ему гримасой, как всегда».

В феврале две короткие записки Е.П. Иванову. 2 февраля: «Милый Женя. Сегодня утром у Любы родился мальчик». 10 февраля: «Митя сегодня умер. У Любы меньше жар». В. Зоргенфрей вспоминает (Записки мечтателей. 1922. № 6): «Ранней весной 1909 года встретился мне Блок на Невском проспекте с потемневшим взором, с неуловимою судорогою в чертах прекрасного, гордого лица, и в коротком разговоре сообщил о рождении и смерти сына; чуть заметная пена появлялась и исчезала в уголке губ».

Возвращение Любови Дмитриевны, примирение с ней, рождение ребенка, которого Блок полюбил еще до появления его на свет, – всё это принимал он как обещание новой жизни. И радостно к ней готовился. Смерть Мити была последним ударом судьбы, после которого он уже никогда не оправился. В черновых набросках к автобиографической повести «Ни сны, ни явь», заметка от 16 февраля 1909 года: «Всю жизнь прождали мы счастья, как люди ждут поезда на занесенной снегом открытой платформе – долгие часы. Слепнут от снега и всё ждут, когда покажутся три огня. Наконец – вот и они, но уже не на радость: человек устал; холодно так, что нельзя согреться даже в теплом вагоне». Другой набросок датирован 3 марта: «Притаилась, ушла вся в свой живот; потом настало совершенно другое: родила, кричала, болела, медленно выздоравливала; и потом опять непохожее: – стала вдруг женщиной и прекрасной.

Точно так же: сначала ждали чего-то, совершенно не называя это ребенком; потом родился ребенок, его сразу, неожиданно полюбили; потом опять – умер ребенок, прошли недели, по-прежнему нет ничего.

Всё это вместе, в сущности, так коротко. И, однако, точно ничего общего нет между тем, и другим, и третьим. Всё это связует только нарастающие злоба и скука. Но ведь они – единственные, всесвязующие, всеобъемлющие начала». Наконец, 13 ноября Блок набрасывает план повести: «Усталая душа садится у порога могилы. Опять весна, опять на крутизнах цветет миндаль. Проходит Магдалина с сосудом (Петр с ключом, Саломея проносит голову). „Где же твое тело?“ – „Тело мое всё еще бродит по земле и старается не потерять душу, давно уже ее потеряв“. Старается убедить себя, что не потеряна.

Старший чорт, окончательно разозлившись: „Знаешь что? Я пошлю тебя жить в Россию!“ Душа смиренно соглашается на это. Младшие черти рукоплещут старшему за его чудовищную изобретательность. Душа мытарствует по России в XX столетии».

В основу задуманной повести поэт кладет знаменитое восклицание Пушкина: «Чорт меня дернул с умом и талантом родиться в России!» Повесть осталась ненаписанной.

Памяти Мити посвящено одно из самых трагических стихотворений Блока «На смерть младенца».

Когда под заступом холодным

Скрипел песок и яркий снег,

Во мне, печальном и свободном,

Еще смирялся человек.

Пусть эта смерть была понятна —

В душе, под песни панихид,

Уж проступали злые пятна

Незабываемых обид.

Уже с угрозою сжималась

Доселе добрая рука.

Уж подымалась и металась

В душе отравленой тоска…