Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

Я люблю вас тайно, темная подруга

Юности порочной, жизни догоревшей.

Эта нежность, эта бархатная мягкость звуков – убедительнее всех самообличений.

Разгул и тоска, хмельная страсть и гортанные, надтреснутые звуки цыганской песни – лирический мир поэта. Уже в сборнике «Земля в снегу» мы слышим цыганские, зазывные, плясовые напевы («Гармоника, гармоника»). Они разливаются всё безудержней и неистовей. Удивительны ритмы стихотворения «Опустись, занавеска линялая». Слова эти не выговариваются, а поются протяжно и исступленно:

Как цыганка, платками узорными

Расстилалася ты предо мной,

Ой ли косами иссиня-черными,

Ой ли бурей страстей огневой!

Что рыдалось мне в шопоте, в забытьи,

Неземные ль какие слова?

Сам не свой только был я, без памяти,

И ходила кругом голова…

Сочетание дактилических и мужских рифм (забытьи – памяти, слова – голова), параллелизм и повторения (ой ли косами – ой ли бурей) еще усиливают прерывающееся дыхание этих строф.

Тем же напряжением страсти, той же ширью «разгульного веселья» движется стихотворение:

Всё б тебе желать веселья,

Сердце, золото мое!

От похмелья до похмелья,

От приволья вновь к приволью —

Беспечальное житье.

В строфу врывается, нарушая симметрию, лишняя строка: «от приволья вновь к приволью». Этот диссонанс находит свое разрешение в следующей строфе, где асимметрическая строка «Вдруг намашет страстной болью» рифмуется со строкой «От приволья вновь к приволью»:

Но низка земная келья,

Бледно золото твое!

В час разгульного веселья,

Вдруг намашет страстной болью

Черным крыльем воронье.

Так издалека перекликаются два «лишних» стиха. Это неожиданное замедление плясового ритма, разрушение привычного двухдольного песенного лада и запоздалое его восстановление – верх мастерства.

Из разгульной цыганщины рождается знаменитый блоковский шедевр:

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне всё – равно.

Вон счастие мое на тройке

В сребристый дым унесено…

В глухой мелодии и слова и ритмы – опьянены. Тяжелое похмелье, заплетающийся язык, остановки, повторения, навязчивые образы. Всё в тумане («сребристый дым», «сребристая мгла», «глухая темень»), мчится тройка, звенит бубенчик, всё – как во сне: искры во тьме, золотая сбруя… Смутные образы, далекие звуки – о чем они говорят? Это – счастье улетело на тройке, потонуло в снегу, это – счастье «мечет искры», и о счастье лепечет бубенчик:

Бубенчик под дугой лепечет

О том, что счастие прошло…

Последняя строфа со стихами, разрубленными пополам глухой паузой, с тупыми повторениями и подвыванием «ы» – «а» (ты – душа; пьяным – пьяна) просто страшна:

И только сбруя золотая

Всю ночь видна. Всю ночь слышна…

А ты, душа… душа глухая…

Пьяным-пьяна… пьяным-пьяна…

Из угара цыганской страсти мы переносимся в ясный и прохладный мир стихов о Мэри. Нежные и печальные песенки пленяют своей простотой:

Тихо пой у старой двери,

Нежной песне мы поверим,

Погрустим с тобою, Мэри.

В стихотворении «Уже над морем вечереет» – слышится дыхание моря, шум ветра; из мглы вечернего залива выходят корабли с огнями на мачтах: и в легком тумане – снова Она:

Обетование неложно:

Передо мною – ты опять.

Душе влюбленной невозможно

О сладкой смерти не мечтать.

«Душе влюбленной невозможно» – набегают звуки, как волны, на влажный песок.

Необычайное словесное волшебство в стихотворении «Я не звал тебя». Ночной сад, пахнущий мятой, узкий месяц над ним, крылатая тень в неживом свете ночи и таинственный, обрывающийся напев… Вот первая строфа:

Я не звал тебя – сама ты

               Подошла.

Каждый вечер – запах мяты,

Месяц узкий и щербатый,

        Тишь и мгла…

Третья строфа подхватывает мелодию:

На траве, едва примятой,

         Легкий след.

Свежий запах дикой мяты,

Неживой, голубоватый

             Ночи свет.

Стихотворение «Грустя, и плача, и смеясь» состоит из двух шестистиший; первое из них – сложный узор звуков, ритмов и рифм:

Грустя, и плача, и смеясь,

Звенят ручьи моих стихов

           У ног твоих,

           И каждый стих

Бежит, плетет живую вязь,

Своих не зная берегов.

Первый стих рифмуется с пятым, второй – с шестым, третий – с четвертым; строфа как бы перерезана посредине двумя сталкивающимися рифмами (твоих – стих), и этот размер усилен тем, что третий и четвертый рифмующие стихи – двустопные ямбы среди остальных четырехстопных ямбических строк. Ручей течет ровной струей: «Грустя, и плача, и смеясь, – звенят ручьи моих стихов», и вдруг струя вздрагивает и останавливается: «У ног твоих – и каждый стих»… И снова спокойное журчание воды: «Бежит, плетет живую вязь»…

Из стихов 1908 года выделяется своим высоким лирическим ладом стихотворения, вдохновленные той, кто была когда-то для поэта Прекрасной Дамой:

Когда замрут отчаянье и злоба,

Нисходит сон. И крепко спим мы оба

На разных полюсах земли…

И в снах он видит ее прекрасный образ:

Всё та же ты, какой цвела когда-то

Там, над горой туманной и зубчатой,

В лучах немеркнущей зари.

Эту зубчатую Бобловскую гору мы помним по «Стихам о Прекрасной Даме». К ней же – любимой и безвозвратно потерянной – обращено стихотворение:

Ты так светла, как снег невинный,

Ты так бела, как дальний храм.

Не верю этой ночи длинной

И безысходным вечерам.

С тревогой он ждет ее возвращения, хочет верить, что не всё погибло. Последняя строфа:

За те погибельные муки

Неверного сама простишь.

Изменнику протянешь руки,

Весной далекой наградишь.

Тщетные надежды. Всё кончено и всё непоправимо:

Она, как прежде, захотела

Вдохнуть дыхание свое

В мое измученное тело,

В мое холодное жилье.

Поздно: он смертельно болен; ему трудно протянуть навстречу ей руку, и нет больше между ними «ни слов, ни счастья, ни обид…», и конец: