Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

Белые кувшинки Балаклеи

          МОГУЩЕСТВО ЛИРИКИ{454}

Да здравствуют мир познававшие гении!И все ж я величием их не подавлен.Ручаюсь, что Пушкин, Шевченко и Гейнене меньше, чем Ньютон, Эйнштейн или Дарвин.

К здоровому знанью оценим порыв мы,героев бессмертных не станем порочить.Но как торжествуют веселые рифмы,когда революцией плещут на площадь!

По праву великим считается Линкольн,все души горят перед ликом Толстого, —но лирики тоже ведь шиты не лыком,нет силы сильнее звенящего слова.

Нельзя без поэтов — а как же иначе?Над чудом прекрасного кто б тогда замер?Звенят над землей соловьиные ночи,и море слагает гремящий гекзаметр.

О, жаркая кровь, исходящая горлом!О, горечь и боль, что гармонией стали!Есть что-то превыше законов и формулв души человеческой остром составе.

Исчислить нельзя справедливость и нежность.О чаша любви моей, весело пенься!И лирика может спасти и утешить.Нужны человечеству ласка и песня.

Не позднее 1965

     СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ{455}

Придвигайтесь, россияне,наполняйте чаши.Рассказать вам про сияньеСеверное наше?

Ошибусь — так вы поправьте,двиньте под бока-то.Жизнь у нас, сказать по правде,цветом не богата.

Сверху — синь, а снизу — зелень.Но скажу теперь я:если в землю что посеем,так и лезут перья.

Тут краса нежней и диче,тоньше, чем на юге.Тут не молкнут стаи птичьида седые вьюги.

И на той земле снежистой,по лесам-опушкам,не нарадовались жизнини Толстой, ни Пушкин…

Золоченое перо дай:похваляться станемнад холодною природойвспыхнувшим сияньем.

Половина неба сталаголубой, а раньшебледным пламенем блистала,снег лежал оранжев.

Только цвет один рекоюнабежит на лица,как спешит уже в другой онсразу перелиться.

Ты стоишь под обаяньем,как отроду не был.Над тобой поюн-баяномполыхает небо.

То лиловое лилось там,то зеленый свет там,и не пьяный ты, а простотайное изведал.

Так бывает, если снитсяили сердце любит.Не отсюдова ль жар-птицаполетела в люди?..

<1952, 1965>

* * * Под ветром и росой{456}и я был верен сродугармонии простойи русскому народу.

Но, из конца в конецизъездивший отчизну,лишь Северский Донецв душе своей оттисну.

Искал его сосковедва из колыбели.Там воздух был соснов,там воды голубели.

Под сводами лесов,надвинутых на берег,светло его лицо,все-все в песочках белых.

Вовек не иссыхал,от ночи холодея(Чугуев и Эсхар,Змиев и Балаклея),

течением гранякручинистые кручи(родимые края,вас нет на свете лучше!).

Не знаю, где засну,но с придыхом пою хоть,кувшинок белизнулюблю в себе баюкать.

Где б ни был я, навекгрущу по крае отчем.Таких красивых рекв России мало очень.

Прославлена струяи Волги, и Дуная,у каждого — своя,а у меня — иная.

И сердце радо нестькрасу его большую,и слово про Донецпо-своему сложу я.

Не позднее 1965

* * * Я слыл по селам добрым малым{457},меня не трогала молва, —но я не верил жирным мальвам,их плоти розовой не рвал.

Она, как жар, цвела за тыном,и мне мерещились уженад каждым шорохом интимнымсвиные раструбы ушей.

Над стоном стад, над тенью улиц,над перепелками в овсецветы на цыпочках тянулись,как бы шпионили за всем.

Они подслушивали мыслии — сокрушители крамол —из-за плетней высоких висли,чтоб смех за хатами примолк.

От них несло крутыми щами.Им в хлев похряпать хорошо б.Хрустели, хрюкали, трещалии были хроникой трущоб.

Людские шепоты и вопли,бессонница и полумглав их вязкой зависти утопли,им долговязость помогла.

И мальвы кровью наливались,их малевали на холстах,но в их внушительность, в их алостьне верил ни один простак.

Цветочки были хищной масти,на тонких ножках, тяжелы,они ломались от ненастийи задыхались от жары.

А в лютый час полдневных мареву палисадников, у хатчто выкомаривали мальвы,как рассыпались наугад!

Их бархат был тяжел и огнен,ему дивился баламут.А мы под окнами подохнеми нас на свалку сволокут.

Не позднее 1965

* * * Я не слышал рейнской Лорелеи{458}и не видел волжских Жигулей.Белые кувшинки Балаклеимне родней и потому милей.

В тех краях, в селе Гусаровке,ради шумной жизни, ради ласк,та, с кем я скитался, взявшись за руки,в самой бедной хате родилась.

Там хмельны леса и перелески,золотой листвы понастилав.В них живут, горцы по-королевски,урожайной силы мастера.

Солнцелюбам-хлеборобамжить в трудах вовек не надоест.Там и я, судьбой не избалован,приходил подумать на Донец.

И земля стыдливо пахла солнцем,и лилась неведомо куда —вся в хлебах, да вся в дубах и соснах —ветряная смуглая вода.

Не позднее 1965

* * * Наша свадьба с тобой не сыграна{459}.Нас пьянит ночей новизна.И не все отбесились грозы-грома,и не вся отсияла весна.

Сколько лет тебе пало под ноги!Кто б подумал и кто б гадал.А твой лоб, озорной и потненький,юн и светел назло годам.

И волос не стареет золото,и, весельем друзей дразня,с любопытством глядят веселыеи большие, как мир, глаза.

Без тебя мне твой облик грезится,мне везет, когда я с тобой,нераскаявшаяся грешница,неразвенчанная любовь.

Нам бы за руки жарко взяться,попадая при всех впросак.Мы венчались с тобой не в загсе,а в качающихся лесах —

с ежевикой, с медком да и с иглами,с уголками, где тишь да гладь…Наша свадьба с тобой не сыграна.Нам до гроба ее играть.

Не позднее 1965

* * * Навеки запомни одесские дни{460},зеленое море, где чайки и камни,и как на судах зажигались огни,и как ты желанна была и близка мне.

Навеки запомни одесские дни,как вдрызг разлетелась разлука былая,когда мы остались вдвоем и однив ночи и в палате, шепча и пылая…

Я завтра уеду — и дым по степям,и рощам лететь, и туманам качаться.Но мне все равно не пробыть без тебяни ночи, ни дня, ни единого часа.

Зачем же ты чистое хмуришь челои на сердце тенью садится досада?На что тебе злиться и плакать с чего?У жизни не счесть золотых вечеров,а я без тебя — что садовник без сада…

Помощница счастья, сто лет не седей,будь вечно со мною, добра мастерица.Пусть праздничным ладом наполнится деньи ночь озорством твоих ласк озарится.

1963–1964

* * * Листьев свеянная стайка{461}шелестит о переменах…Здравствуй, милая хозяйкавечеров благословенных!

Не из шутки, не из лести,не с обиды, не с удачипосидим с тобою вместе,помечтаем, посудачим

о бродягах, об изгоях,об исканиях прекрасных,о товарищах, из коихтолько часть придет на праздник.

Чары срок вином наполнить.Больше света, меньше пыла,легче верить, легче помнить.В сердце зрелость наступила.

В час осенний, в час вечернийбуду пить в его глубинахза очей твоих свеченье,за здоровье губ любимых,

за весну, что не иссяклав наших взорах, в наших венах.Здравствуй, милая хозяйкавечеров благословенных!

Не позднее 1965

 ГОРОДА АЛЕКСАНДРА ГРИНА{462}

Сухощавый и желчный циник,неудачник, по мненью видящих,а на деле — чудесный выдумщик,жил душою в просторах синих.

В брызгах моря, чей воздух солон,в карнавальном чаду веселомвозникали свежо и зримогорода Александра Грина.

Обходи стороной, священник,нашу жизнь в кабаках вечерних.Смех наш зычен и страсть тигринав городах Александра Грина.

Руки женщин простых и смуглых.Сохнут сети у хижин утлых.Ветер звонок и даль багримаот зари Александра Грина.

Так за тех, кто услышать чаетсмех пучины и крики чаек,чья отрада — волна и глина —города Александра Грина.

Не позднее 1965

* * * На зимнем солнце море, как в июле{463}.Я первый раз у моря зимовал.Во рту пылали хвойные пилюли.Светлым-светло сверкала синева.

Но в том сверканье не было отрады,в нем привкус был предчувствий и потерь,и было грустно с глиняной эстрадысмотреть в блиставший холодом партер.

Волна плескалась медленно и вяло,лизнет песок и пятится опять,как будто в лоб кого-то целовалаи не хотела в губы целовать.

1963–1964

Из сборника «Плывет „Аврора“» (1968){464}