Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

Реальность

* * * Ну вот уже и книжки изданы{445},и принимают хорошо, —а я опять срываюсь из дому,ветрами века окружен.

Все долговязые застенчивы,а я к тому ж и сероглаз.В таланты ладите… зачем же вы?Душа гореть не зареклась.

Я — не в стихах, я — наяву еще,я, как геолог, бородат,я — работящий, я — воюющий,меня подруги бередят.

На кой мне ляд писать загадочно,чужую лиру брать внаем?Россия, золотко, цыганочка,звени в дыхании моем!

Да здравствуют мои заказчики —строители и мастера!Но и сирень держу в загашнике,и алых капель не стирал.

Дарю любимой тело тощее,иду тараном на врага, —в стихах и днях — один и тот же я,живые — сердце и строка.

Не позднее 1965

               ГАРМОНИЯ{446}

Гармония бывает разная.Еще чуть-чуть пожившим мальчикомя знал, что знамя наше — красное,что жизнь добра, а даль заманчива.

С тех пор со мной бывало всякое —бросало в жаркое и в зябкое,вражда не отличалась логикой,да и любовь была не легенькой…

Сказать ли пару слов об органах?Я тоже был в числе оболганных,сидел в тюрьме, ишачил в лагере,по мне глаза девчачьи плакали.

Но, революцией обучен,смотрел в глаза ей, не мигая,не усомнился в нашем будущеми настоящего не хаял.

Пусть будет все светло и зелено.Ведь, если солнце и за тучами,его жара в росе рассеяна,в осанке женщины задумчивой,

в чаду очей, что сердцем знаемы,в ознобе страсти, в шуме лиственном,ну, и, конечно, в нашем знамени,в том самом, ленинском, единственном.

Я знаю в ранах толк и в лакомствах,и труд, и зори озорные.О нет, на жизнь не стоит плакаться,покуда в землю не зарыли.

В беде и в радости ни разу ядоспехи не таскал картонные.Гармония бывает разная.Я выстрадал тебя, Гармония.

<1962–1965>

* * * Сколько б ни бродилось, ни трепалось{447}, —а, поди, ведь бродится давно, —от тебя, гремящая реальность,никуда уйти мне не дано.

Что гадать: моя ли, не моя ли?Без тебя я немощен и нищ.Ты ж трепещешь мокрыми морямии лесными чащами шумишь.

И опять берешь меня всего ты,в синеве речной прополоскав,и зовешь на звонкие заводы,и звенишь — колдуешь в колосках.

Твой я воин, жаден и вынослив.Ты — моя осмысленная страсть.Запахи запихиваю в ноздри,краски все хочу твои украсть.

Среди бед и радостей внезапных,на пирах и даже у могилне ютился я в воздушных замкахи о вечной жизни не молил.

Жить хочу, трудясь и зубоскаля,роясь в росах, инеем пыля.Длись подольше, смена заводская,свет вечерний, добрые поля.

Ну, а старость плечи мне отдавит,гнета весен сердцем не снесу, —не пишите, черти, эпитафий,положите желудем в лесу.

Не впаду ни в панику, ни в ересь.Соль твоя горит в моей крови.В плоть мою, как бешеные, въелисьароматы терпкие твои.

Ну так падай грозами под окна,кровь морозь дыханием «марусь», —все равно, покуда не подохну,до конца, хоть ты мне и не догма,я тебе — малюсенький — молюсь.

Не позднее 1965

* * * Как Алексей Толстой и Пришвин{448},от русской речи охмелев,я ветром выучен и призвандышать и думать нараспев.

О ритм реальности и прелесть!Твои раздолье и росаи мне до смерти не приелись,и сам заказывал друзьям

идти, заглядывая в лица,чем есть, с попутчиком делиться,входить в колхозные дома,смотреть багряные грома,

в трескучих рощах рыскать чертом,веслом натруживать плечои обходиться хлебом черствымда диким медом желтых пчел,

от русской речи охмелев,сквозь ночь лететь на помелеи кликать голосом охрипшим,как Алексей Толстой и Пришвин.

Бери в товарищи того ты,кто никому не господин,чьи руки знают вкус работы,чьи ноги знают вкус пути,

кто слов не толк в бумажной ступке,а знает толк в лихом поступке,кто любит запах хвой и води сам из вольных воевод.

Я — сын Двадцатого столетья,но перед будущим в долгу,и ни отстать, ни постареть яс друзьями рядом не могу.

Шумим листвой, капелью брызжем,по рощам бронзовым и рыжим,светлы от женщин и дерев,близки своим и рады пришлым,как Алексей Толстой и Пришвин,от русской речи охмелев.

Не позднее 1965

Люди — радость моя

     ГОРЯЧИЙ РЕМОНТ{449}

На цементном заводев печи получился прогар.Были подняты на ногивсе мастера футеровки.«Не полезу», — взмолилсяодин малодушный и робкий.«Ну и брысь от греха!» —бригадир его спатки прогнал.

Ночь стояла в степии казалась совсем нежилой.Было очень темно.Редко-редко снежинка порхала.Печь сливалася с ночью.Она разевала жерло.Алым светом на нейобозначилось место прогара.

Сто пятнадцать по Цельсию.Тут уже не до дремот.У стоявшего близкоспина на морозе взопрела.Собирали народ.Футеровщики были в сомбреро,в куртках, в валенках все.Ожидался горячий ремонт.

Для несведущих лицобъясняю попутно и кратко:печь — труба на опорах,в ней вечно бушует циклон.И когда от огнякое-где нарушается кладка,это пекло мостяткирпичами и жидким стеклом.

Мастер обжига былогорчен перерывом досадным:вся работа насмарку,а тут еще насморк схватил…Но уже футеровщикивлазили тесным десантом,и в густой чернотеразгоравшийся факел светил.

От косматого войлокаставшие, как мексиканцы;люди в жарком жерлеволочили кирпич на плече,заливали стеклом,чтоб тому кирпичу не ссыхаться,и железные клиньявбивали промеж кирпичей.А потом выходили,шатаясь от жуткого жара,и водой из сифоновплескали друг другу в тела.

И вся смена, вся степьим ладони горелые жала.И смеялись они,и стояли в чем мать родила.«Отвернитесь, девчата!» —кричали и пламенем пахли.И не раз, и не дваим дыханье в груди переймет.

Я б как заповедь взял,отирая тяжелые капли,что поэзия вся —это тоже горячий ремонт.

Не позднее 1965

* * * Мы с детства трудились, как совесть велит, * [11]{450}   скитались в солдатской шинели.Акации пахли, и шпанки цвели,   и птицы на ветках звенели.

Бывало, проснешься и шасть на крыльцо, —   и, шалостью души затронув,дышала речушка хмельцой-мокрецой,   и пахло сиренью со склонов.

И мне ни за что, никогда, никуда   от памяти этой не деться.Мы честно прожили былые года,   друзья и товарищи детства.

Но падали бомбы, поля пепеля,   стонала земля пригорюнясь.Прощайте, девчонки! Прощайте, поля!   Моя опаленная юность!

И не была наша печаль коротка   в казармах военных училищ.Вернулись — и нет над рекой городка,   от школы одни кирпичи лишь.

А за морем снова на юность, на мир   гремучие грузы подъемлют.Так пусть же получше посмотрят они,   вглядятся попристальней в землю,

которую Грозный пытал и рубил,   Батый опрокидывал на кол,в которой Чайковский мечтал и любил   и Чехов смеялся и плакал,

где знали сомненья, от стужи сомлев,   и все ж не гнушалися долей,предчувствуя в этой холодной земле   тепло материнских ладоней.

Так пусть они всмотрятся в наши черты,   в наш день, что надеждою светел,и знают, что люди любовью горды   и пламенем платят за пепел.

<1953, 1965>

  ОГОНЬ НА ПЛОЩАДИ{451}

Дороже всех сокровищ,о город мой родной,ты жизнь мою затронешьтой площадью одной,

где в память павших братьев,погибнувших сестер,мы будущего радинавек зажгли костер.

Бессмертный дух партийцевне может оскудеть.Их подвигом гордитсярабочий и студент.

Их песни не умолкли,хоть песенник уснул,к ним стали комсомолкив почетный караул.

Не может тот исчезнуть,забыться и пропасть,кто потрудился честнои пал за нашу власть.

Добро, мой город, щедрый,что слёз с лица не стер.Пылает в самом центреторжественный костер.

Бывает, что, минуячинушу и ханжу,за помощью к нему яночами прихожу.

И видят магазиныи дальние дворы,как свет неугасимыйна площади горит.

Горит, неостывающ,ни летом ни зимой.Сверни к нему, товарищ,когда идешь домой.

Коль ты не гость случайный,не высмотрщик пустой,по-воински в молчаньеу пламени постой.

И пусть тебе не спится,грядущее зовет.Огня того частицав душе твоей живет.

Не позднее 1965

           ОДА ХЛЕБОРОБУ{452}

Хлеборобу с кем меняться долей?Он с самой природою в ладу:добрый дождь клевал с его ладоней,дальний ветер запахами дул.

Он не ждет награды от кого-то.С ним дружны пчела и соловей.От его стекающего потався земля родней и солоней.

Он давал названья и оценки,применял приметы и праваи дарил Толстому и Шевченкозаповедно-вещие слова.

Нет почетней властвовать над почвой,в светлом мае, в августе сухомпостигать таинственный и точныйурожаев будущих закон.

Добрый труд — грядущего основа.От любви яснеет влажный лоб.Хлебороб. Как свято это слово!Для людей хлопочет хлебороб.

Нам, работе выученным с детства,не забыть нигде и никогда,что поденный подвиг земледельцаесть начало всякого труда.

Он от солнца высветлен и солони, заботой полон кодцовской,зажигает в колыбелях зерензолотые души колосков.

Не позднее 1965

  К ДРУГУ-СТИХОТВОРЦУ{453}

Поэты шкур не берегут,но и у риска есть различья:упасть на бревна баррикад,по пьяной лавочке разлечься.

Смотрели все Гомеру в рот,а был он белый, как береза,но — кто поэт и кто народ —никто, поди, не разберется.

В страстях шершавых, как в шерсти,прямой наследник Прометеев,крестил нас радостью Шекспири стал шутом у грамотеев.

Громящий косность и корыстьнепримиримо, по-бойцовски,как мир, бескраен и горист,клепал плакаты Маяковский.

Поэт — родня богатырю,он движет мир и молньи мечет.Я наши дни боготворю.Так нам ли быть тусклей и мельче?

Иль от мальчишеских обидв цинизм удариться за чаркой?От тех стихов мозги снобит,душе ж ни холодно, ни жарко.

И не такой уже простой,возьмет читатель невзначай ихи спросит ласково: «Постой,а что, бишь, это означает?»

Нет, если ты всего шутник,то и цена тебе полтинав базарный день. А в наши дни,как жизнь, поэзия партийна.

Хвала героям и борцампод сединою и загаром,чей обжигающий бальзамне для бездельников заварен.

Кто верен нашему костру,кто ширь таежную облазил,стоял у атомных кастрюльи заставлял светиться лазер.

И если ты мне вправду брат,коль ты доподлинно товарищ,гори с людьми, их братству рад,в работе будь неостывающ.

Будь дерзкий, с косностью воюй,но, большелобый и рукастый,гордись партийностью своейи от святынь не отрекайся.

С утра трудись, как дровосек,клонись, как сеятель, к тетрадям —затем, чтоб стих твой был для всех,но и обличья не утратил.

Не позднее 1965

Белые кувшинки Балаклеи