Тридцатая застава - Ф. Вишнивецкий

— О политруке не волнуйся, старший лейтенант, уже едет. И знаешь кто? Брат Евгения Байды, первого политрука тридцатой. Он недавно закончил училище, а мы с Аркадием Никаноровичем и попросили… Доволен? Готовься к встрече. Да и в отряд скоро хозяин прибудет — назначен начальником майор Кузнецов. Вот это, скажу тебе, солдат!

Слово «солдат» в устах комиссара приобретало разные оттенки в зависимости от того, к кому оно относилось, — от шутливо-насмешливого до восторженно-уважительного.

Батаев молча слушал командиров, думая о своем. Его очень тревожила создавшаяся обстановка. Район пограничный, всего можно ожидать. Если действительно, как говорит Шумилов, здесь обосновался резидент вражеской разведки, надо всем миром помочь пограничникам. Потому и едет в Лугины, чтобы посоветоваться с людьми, разобраться на месте.

— Думается мне, Петр Алексеевич, — обратился он к Шумилову, — что вам надо энергичнее привлекать к своей работе местное население. В Лугинах, например, есть очень дельные ребята. Один председатель сельсовета Симон Голота чего стоит! Говорят, старый пограничник.

— Знаю его, даже успели подружиться. Как вы с ним, старший лейтенант, дружно живете? К его мнению надо прислушиваться. Старый коммунист, настоящий солдат!

— В общем, ничего… — ответил Кольцов.

— А ты не в общем, а конкретно: что вы сделали за это время?

Начальник заставы покраснел: конкретно ничего не мог сказать. Он прекрасно понимал, какое значение имеет помощь местного населения, но за короткое время пребывания на заставе да еще в такой тревожной обстановке ничего не успел сделать.

«Это дело политрука», — подумал он, но не стал высказывать свои соображения.

— Поезжайте на заставу, старший лейтенант, подготовьте все материалы по охране границы. Время опасное… А мы заглянем к Симону Сергеевичу, посоветуемся…

— Мне нужно в МТС заглянуть, встретимся в сельсовете, — предупредил Батаев, останавливая тачанку.

Симону Сергеевичу Голоте, председателю сельсовета, уже далеко за пятьдесят, а назови его стариком — обидится. Какой он старик?

Правда, годы гражданской войны, борьба с разными бандами да диверсантами в первые годы мирной жизни оставили немало отметок на его крепком, жилистом теле. Но ни годы, ни раны не согнули кряжистой фигуры. Лишь на больших, как у Буденного, усах да на голове густо проступила, словно соль на солончаке, предательская седина.

Когда райвоенком вызвал его, чтобы сделать в военном билете пометку: «Снят с военного учета по достижению предельного возраста», — старый конник сначала растерялся, потом возмутился:

— Предельный возраст? Какой такой предельный возраст? В обоз меня спихиваете, товарищ военком? Не нужен стал Симон Голота?

Да что поделаешь? Пришлось смириться. Должно быть, таковы здесь порядки. Возвратившись домой, достал из сундука красноармейскую форму и снаряжение, подаренное ему в те незабываемые времена самим командармом, и до поздней ночи шагал по хате в грустных раздумьях. После того печального события он редко доставал эти священные реликвии из сундука — только в торжественных случаях… А обидная запись в военном билете забылась, как забывается все неприятное в нашей жизни.

Увидев из окна подъезжающую тачанку, Симон Сергеевич расправил седые усы и степенно вышел на крыльцо.

— Оце добре, шо ти завiтав до нас. Петро Олексиевич! Здравия желаю! Прошу до нашей хаты! — издали закричал он, узнав Шумилова, потом энергично пожал его широкую ладонь.

Оба несколько мгновений ощупывают друг друга глазами, словно проверяют, не изменились ли со времени последней встречи. И, очевидно, оставшись довольны осмотром, радостно посмеиваются.

— Заглянул, чтобы порадовать тебя, Симон Сергеевич: скоро приедет к нам Кузнецов! Ты так много наговорил мне о нем…

— Петро? Наш боевой начальник заставы?!

— Он самый… — Лицо Шумилова посуровело, радостная улыбка растаяла в его глазах. — Вот и расскажешь ему, как ты здесь хозяйничал… — Уже в комнате он продолжал: — Как ты мог допустить такое, боевой красный командир? Враг проскочил у тебя под носом… Не ожидал, Симон Сергеевич…

— Ругай, ругай, Петро Олексиевич! Что правда, то правда, виноват. Думал, после того боя не скоро рискнут. Это он, Дахно! Побей меня бог, он, бандит!

Комиссар знал, о ком говорил Голота. Белогвардеец Яким Дахно еще в гражданскую войну зверствовал в этом селе, а потом замучил родителей красного конника. Не миновать бы ему карающего клинка, будь тогда Голота в селе.

Ушел. Теперь он там, на той стороне реки. И близко, к далеко.

— Мне кажется, что в данном случае ты ошибаешься. Здесь почерк не Якима, а более хитрого и опасного врага… Да и едва ли рискнет Дахно забираться в тыл, ведь ты сам говорил, что здесь его каждая собака знает. А мы вот своих соседей за рекой плохо знаем. В Ольховом, например, какой-то немец, помещик…

— Фишер? Знаком с ним по двадцатому году. Счастье его, что убег за Збруч. Думаю, он и меня добре запомнил… Что он, что Кравецкий — два сапога пара. У обоих, считай, половина земель осталась на нашей стороне, вот и злятся, и пакостят. Он же, Фишер, и приютил у себя эту белогвардейскую шкуру Дахно, присобачил его каким-то начальником, чуть ли не старостой в Ольховом. Обидно. Петро Олексиевич. Они злобствуют, кидаются на наши села, как бешеные собаки. Сколько людей загубили на моей памяти! А мы не смей и дохнуть на ту сторону…

— Что же, по-твоему, нам пример с них брать? Ты же коммунист, должен понимать, что мы первое в мире социалистическое государство…

— Вот и не должно забывать социалистическое государство своих братьев на той стороне. Ведь там живут наши кровные…

— Такие вопросы не нам с тобой решать, дорогой Симон Сергеевич. Об этом думают люди повыше нас… А вот и Аркадий Никанорович.

В комнату сельсовета вошли Батаев и директор МТС, невысокий молодой человек. Разговор переключился на хозяйственные заботы — весна не ждет, дорога каждая минута.

— Мы надеемся, товарищ комиссар, что ваши пограничники в эту страдную пору помогут колхозам в свободное от службы время, — обратился директор МТС к Шумилову.

— Помогать колхозам — прямая обязанность советского солдата. Но вы не забывайте, что у нас тоже началась страдная пора — чернотроп. Мы тоже надеемся на вашу помощь. Вот давайте и обмозгуем…

— Ты не уговаривай нас, как парубок дивчину, — перебил Шумилова Голота. — Своей работы у нас по уши, то верно, но и граница для нас не чужая, охранять ее мы должны сообща. Только…

Симон Сергеевич замолчал, видимо, не решаясь до компа высказать перед секретарем райкома все, что наболело.

— А ты не темни, договаривай, — подбодрил его Батаев.

— И скажу! Как же это случилось, что вы, руководители, до сих пор не даете на заставу политрука? Пока он был, мы всегда знали, что делается на границе, и помогали, чем могли. А теперь начальник новый, мы его почти не видим…

— Не туда гнешь, Симон Сергеевич, — недовольно поморщившись, перебил его Шумилов. — Кому как не тебе, старому коммунисту, подсказать Кольцову? Командир он дельный, знающий, поймет…

— Хорошо.

На следующий день была создана группа содействия пограничникам, а присланные директором МТС тракторы вспахали контрольно-следовую полосу на всем участке заставы.

Вечером, прощаясь с Голотой и Кольцовым. Шумилов напомнил обоим:

— Надеюсь, вы найдете общий язык, тебя не учить, Симон Сергеевич, не первый год на границе. А политрук скоро прибудет…

— Вы не удельные князья с Кольцовым, — добавил Батаев. — Главное — полный контакт во всей работе. В этом ваша сила.

Первые донесения Южного обрадовали Карла Шмитца: резидент начал действовать. Теперь, наконец, прояснится обстановка за Збручем. Польская разведка уже давно сообщает, что большевики вдоль границы возводят укрепления, но что они представляют из себя, ничего не известно. Изучение на месте стратегических объектов и было одной из главных задач Романа Коперко. Однако вскоре Южный не вышел на связь в установленное время и надолго замолчал. Что случилось? Провал Коперко или предательство Фризина?

А вермахт требует от абвера точных данных, его не удовлетворяют довольно расплывчатые сообщения двуйки. Предстояли неприятные встречи в Берлине. Что он скажет своим шефам? Посоветовался с Морочило, но поручик дефензивы ничего не смог добавить к уже известным сведениям. С тяжелым сердцем ехал Шмитц в столицу райха. Так удачно начавшаяся деятельность на восточной границе вдруг повернулась к нему такой неприятной стороной, что недолго потерять авторитет разведчика и уж нечего думать о наградах и повышении в звании. Конечно, интересы райха превыше всего, но это не мешает его берлинским друзьям пользоваться милостями фюрера, продвигаться по служебной лестнице..