Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

Он вышел на широкий проспект, позёмка швырнула ему в лицо горсть колкого, словно битое стекло, снега.

– В аду нельзя жить! Нельзя жить здесь, среди этих Аграновичей, которые играют моей жизнью, как кошка с мышью. Нельзя жить с этими бесчисленными Бортко, которые служат дьяволу, оставаясь при этом людьми.

Меж домов мелькнули тени, взвизгнул и затих снег.

Сенин сжал челюсти и кулаки и прибавил шагу.

– Чёрт… И вправду, не убьют, так разденут. А по такой погоде полчаса без пальто, это верное воспаление лёгких и та же смерть.

Стёкла окон светились чёрным глянцем. Звёзды остриями штыков целили ему в грудь. Скулил-заходился снег под ногами.

Хлопнула где-то поблизости подъездная дверь. Сердце выдало перебой.

Дома нависали над проспектом живой нестерпимой тяжестью. Давила тьма спереди и сзади. Деревья стояли вымороченными призраками.

– Дойду. Назло этому аду и всем его чертям дойду.

Он на ходу помахал руками, разогревая коченеющее тело.

– Меня так просто не возьмёшь, – прошептал он, обстукивая себе грудь и бока, и оттирая потерявшие чувствительность уши и щёки. – Рязанские, ребята хватские. Махно им, видишь ли, не нравится. Вам много кто не нравится. Вам, кроме себя, вообще никто не нравится. А Махно… Номах…

Сергей, забыв вдруг разом о морозе и об опасностях ночной Москвы, задумался:

– Номах… Номах…

Он шёл и повторял про себя это имя, продолжая хлопать себя по плечам…

Его ещё несколько раз допрашивали в ЧК. Иногда Агранович, иногда другие.

А когда пришла весна, Сенин собрал в чемоданчик одежду и еду на дорогу, зашил в подкладку деньги за последнюю изданную книгу и сел в поезд до Ростова, от которого было рукой подать до Украины…

Зверь

Конь под Степченко вздрогнул, споткнулся и с размаху грохнулся на сухую пыльную землю.

Человек ударился головой и надолго ушёл под чёрное одеяло беспамятства.

В беспамятстве Степченко вспомнилось, как бабка Мокрина рассказывала ему про конец света, то и дело грозя заскорузлым, чёрным от въевшейся земли пальцем, шепелявя и ухая:

– …И выйдя зверь из бездны. И глас его будя, как глас дракона, и дым и смрад от его пойдёть такой, что задохнётся всяк, к нему приблизившийся. И полетит от него во все стороны железна саранча и будя жалить всех до смерти…

– Бабка, не пугай, родненькая! – просил её маленький Степченко, но Мокрина была неумолима.

– Ты матку не слухался, бабке рожи поганые корчил. Было?

– Было. Но я боле не буду!

– То-то! Вот за грехи твои и будя табе. Придя зверь!

– Злая, злая!..

И Степчёнок, уткнувшись в ладони, начинал рыдать.

Бабка, большая и мягкая, как медведица, помедлив, обнимала его широкими руками своими.

– Ну, будя, будя. Поплакал и хватя.

Целовала в золотушную макушку.

– Никому тебя в обиду не дам, ни зверю, ни человеку. Ты ж моя отрада.

Она раскачивалась, гладила его по голове и Степчёнок успокоенный затихал.

…Когда темнота рассеялась, и боец сумел сделать несколько судорожных вдохов, от которых огнём загорелась грудь, он ощутил, что нога его болит так, словно сквозь неё двигается туда-сюда раскалённый прут.

Степченко застонал, приподнялся и, скривившись от боли, как от яблока-дичка, посмотрел на придавленную убитым конём ногу. Она была так неестественно вывернута, что Степченко походил на изломанную детьми куклу.

Упираясь в хребет Орлика здоровой ногой и продолжая стонать, он освободился и попытался встать. Вывернутая нога не держала, он упал.

За то время, пока он лежал без сознания, степь опустела и лишь трупы людей и коней могли подтвердить, что совсем недавно здесь гремел бой, и живые убивали друг друга.

После удара о землю Степченко плохо понимал, откуда он пришёл и в какую сторону ему возвращаться. Степь лежала голая и ровная. Ни дома, ни дерева, ни кустика. Лишь бугорки мёртвых людей и животных ломали монотонность пейзажа.

Кружилась голова. В ушах стоял звон, словно там поселилась комариная стая, горела пожаром грудь, нога болела так, что будь у Степченко под рукой топор, он, не раздумывая, отрубил бы её.

Он сел, и, откинувшись назад, и, сначала тихо, а потом всё громче и громче, заголосил в небо.

Накричавшись, Степченко упал, подтянул колени к груди, замер. Боль устала вместе с человеком и немного утихла. Он обнял покалеченную ногу, словно обиженного ребёнка, закрыл глаза и уже начал проваливаться в блаженную безбольную яму нового беспамятства, когда далёкий лязгающий звук донёсся до его слуха.

Комариный рой внутри черепа продолжал звенеть, но посторонний звук различался довольно явственно.

Степченко показалось, что он похож на мурлыкание огромного железного кота. Было в нём нечто завораживающее и устрашающее одновременно.

Урчание приближалось. Временами сквозь механический шум слышался треск. Очевидно, чудовище двигалось, не разбирая дороги, и то и дело, подминая под себя трупы.

– Это же… танк, – понял Степченко.

Он никогда прежде не видел танков, только слышал рассказы об этих громоздких, как вагон бронепоезда, машинах, и рассказы эти неизменно наполняли его сердце необъяснимым ёкающим ужасом.

– Беги! Беги! – перекрывая комариный звон, закричал кто-то у него в голове.

– Нет, – ответил боец. – За конём он меня не заметит.

– Беги! Беги! – продолжал вопить голос.

Степченко молчал, борясь с паникой.

– Он к тебе едет! Неужели не слышишь? К тебе! – блажили внутри головы.

– Не заметит! Не заметит! – отвечал боец.

– Не заметит, так раздавит вместе с конём! – шептал в самое ухо удавленный страхом голос.

Грохот рос, сгущался, укутывая человека душной дерюгой кошмара.

Степченко сжал голову, будто хотел расколоть её, как орех и тем навсегда избавиться от страхов и голосов.

– Беги! Ещё секунда, и поздно будет! – убеждал голос.

Что-то оборвалось внутри у Степченко, он встал на четвереньки и, приволакивая ногу, словно подбитая дворняга, потрусил по полю.

Танк поехал за ним следом.

Поначалу, пока хватало сил, человеку удавалось бежать довольно быстро. Руки и ноги исправно двигались, дыхание не сбивалось. Больное колено давало о себе знать, но это и близко не походило на то, что пришлось ему испытать, когда он попытался встать. Ногу изнутри будто обварили кипятком. Боец с криком упал и снова побежал на четвереньках.

Ужас захлестывал его.

– Ы-ы-ых! Ы-ы-ых!.. – выдыхал человек.

– Аррр-м, – урчал сзади механический зверь.

Ветер обдавал человека смрадным духом моторного выхлопа.

– Отстань! – крикнул на бегу Степченко, чувствуя, как нижняя челюсть отвисает в бессильной старческой гримасе.

– Ненавижу тебя! – закричал он, словно это могло подействовать на стальную, крепко собранную на английских заводах машину.

Зверь надвигался, медленно и неумолимо приближаясь к четвероногому человеку.

– Не надо! Ну, не надо! – закричал в отчаянии Степченко, в каком-то невероятном усилии поднялся на обе ноги, намереваясь бежать, и даже сделал несколько неровных кособоких шагов, но изломанная нога опять вывернулась, и он упал.

Танк выглядел совершенно безжизненным. Никто не высовывался из люков, не стрелял из пулемётов и бронированных бойниц.

Он просто двигался, собираясь раздавить бегущего впереди него человека.

Он не спешил, этот железный короб, словно желал насладиться моментом, ощутить величие металла перед слабостью существа из мяса и костей.

Откуда-то спереди и сбоку поднялась обожженная, перемазанная землёй и гарью человеческая фигура и бросила в танк гранату-лимонку. Степченко плашмя упал на землю, закрыл голову руками.

Лимонка, глухо лязгнув, отскочила от брони и взорвалась позади танка, не причинив никакого вреда.

И тут Степченко со всей отчётливостью понял, что ему ни за что не спастись от преследующего его чудовища и всё, что он может, это бежать на четвереньках, пытаясь выиграть ещё несколько минут жизни.

– Зверь! «Зверь из бездны», – всплыли в голове у измотанного человека забытые слова.

Степные ковыли, зверобой, полынь, кузнечики, бабочки мелькали перед его глазами, образуя безумную карусель.

Он спиной и затылком чувствовал жар, идущий от машины, уже накрывающей его своей тенью.

– Вот он, зверь из бездны! Пришёл! Свершилось! – закричал в землю Степченко.

Последним нелепым и отчаянным усилием он повернулся к танку и перекрестил его.

Гусеницы раздавили человека, смешали с чернозёмом, перепутали кости и жилы со степной травой.

Взрыкивая и выбрасывая клубы дыма, танк удалился за край земли.

Всё успокоилось на поле боя. Взлетели в небо неугомонные жаворонки, порхнули обрывками писем бабочки. Ветер принялся гладить измятые ковыльные просторы. Медленно поднималась трава, скрывая следы войны.

Немного Бальмонта в Гражданской войне.

– Ну, дался вам этот Бальмонт. Ей-богу, Владимир, не стоил он того внимания, которое ему оказывали.