Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

– Пёска… – он захотел сказать это вслух, но почему-то не смог. – Откуда он здесь?

В голове шумело, словно она стала колоколом, в который ударил звонарь.

Он осторожно взял щенка на руки, оглядел.

– Седой. Как я, – открыл рот, но голос снова не повиновался, и Соловьёва это почему-то совсем не расстроило.

Он сунул существо за пазуху и продолжил путь. Щенок некоторое время лежал неподвижно, потом начал перебирать лапами, устраиваясь поудобнее. Устроился и тут же уснул.

Через час со всех сторон наползли тучи, хищно сверкнула молния, за ней другая, третья, словно хлеща землю небесным электрическим кнутом, и на изодранную войной землю пролился ливень. Земля задвигалась, потекла под ногами Соловьёва.

– Земля течёт, раны затягивает, – подумал он, вспоминая воронки, оставленные артналётом.

Щенок почувствовал мокреть от пропитавшегося водой кителя, зашевелился, заскулил.

– Есть хочешь, – догадался Соловьёв.

Он достал из кармана расползающийся в руках мокрый хлеб и принялся кормить щенка. Одним ломтем хлеба наесться трудно, но им удалось. Щенок затих, да и человек почувствовал себя лучше.

Ливень кончился, вышло солнце. Поле задымилось, испаряя влагу.

– Смотри, земля дышит, – сказал щенку Соловьёв. – Ты дышишь, я дышу. Вот и земля дышит.

Сытый щен сопел ему теплом в мокрый живот.

– Ну, спи, спи…

Он старался идти по обочине дороги или между колеями, где росла трава, называемая гусиными лапками. Там меньше скользили ноги.

Парило страшно. Соловьёв снял китель, обвязал рукава вокруг пояса.

Чистое небо проливалось на землю свежим молодым жаром.

Одежда высохла, лишь в ботинках продолжало чавкать и хлюпать.

Соловьёв закрыл глаза и шёл, прислушиваясь только к земле под ногами, дорога сама вела его. Ветер тонкий, прозрачный, словно стеклянный, если бы стекло только могло течь над степью, обвевал его голову, студил виски, холодил короткостриженый затылок.

Трещали кузнечики, расписывали небо жаворонки и стрижи. Степь жила своей звонкой летней жизнью. А внутри Соловьёва стояла всё та же незамутнённая тишина, вошедшая туда с последним взрывом. И было ему от этого радостно и невозможно странно.

Соловьёв понимал, что с ним что-то случилось. Что-то большое и необратимое. И жизнь его теперь потекла совсем другим руслом, о существовании которого он никогда раньше не догадывался.

Пустельга

Парит пустельга над степью. Высматривает добычу. Раскинуты светлые в крупных чёрных крапинах крылья, трепещут перья, омываемые потоком воздуха.

– И-и! – кричит она, обозревая землю будто свою собственность.

Горит над пустельгой весеннее солнце. Играет на оперении хищника, просвечивает полупрозрачный изогнутый клюв.

Острый глаз пустельги видит под собой чёрную дорогу, пересекающую степь, топкие кочковатые полосы грязи, широко раскинувшиеся по обеим сторонам дороги.

Всё тихо. Ничто не шевельнётся. Только трепещут перья пустельги, прошиваемые ветром.

– И-и! – снова кричит пустельга.

Из-за горизонта появляется конная колонна. Медленно, словно попавшая в колею змея, движется по дороге. Чавкают по грязи копыта коней, сухо звякают удила.

Ветер размывает струйки табачного дыма. Круглые фуражки делают всадников похожими на грибы с непропорционально маленькими шляпками.

– И-и! – пронзительно кричит пустельга, то ли досадуя, что добыча слишком велика, то ли предупреждая о чём-то.

Колонна утомлена. Это видно и по шагу коней, и по движениям всадников.

От края до края земли растягивается колонна, и кажется, будто она охватывает всю планету.

Пустельга встревожена. Она не любит людей.

И вдруг грязная, покрытая кое-где водой обочина приходит в движение, словно оживает сама земля.

Сплошь покрытые чернозёмом восстают из грязи люди, выплёвывают зажатые в зубах камышинки. Не отерев глаз, ощупью находят лежащие рядом, укрытые сухой травой пулемёты и начинают с колена стрелять по колонне.

Они почти не видят всадников, больше слышат. Слышат их крики, ржание их лошадей, как до этого, лёжа под слоем грязи, слышали шаг их коней.

Равнину накрывает неистовый лай пулемётов.

Пустельга кричит, но голос её тонет в грохоте и криках. Она не понимает, что происходит, глаза её широко раскрыты, голос хрипл.

Люди и кони падают, разбитые свинцом, предсмертно бьются на земле.

Пулемётчики швыряют гранаты, земляные деревья вырастают в одно мгновение посреди толпы всадников. Деревья множатся, превращая степь в леса и перелески. Их ветви рвут людей и коней на части, выбрасывая в небо алые фонтаны.

Пустельга испуганно молчит, не понимая, что происходит.

Чёрные люди, наконец, протирают глаза и уже совсем зряче расстреливают смешавшееся убегающее войско.

Быстрыми уверенными движениями меняют диски на пулемётах, не давая волне огня остановиться.

Шальная пуля пролетает рядом с пустельгой, тронув кончик её крыла. Птица не пугается. Она думает, что её задел летящий жук.

Солнце горит на плечах облепленных грязью людей, на воронёных стволах пулемётов, на сверкающих из-под чернозёма глазах.

Люди-грибы разбегаются, и ничто не может остановить их бегство.

Где-то вдали их встречает лай новых пулемётов, и они ложатся, как колосья во время жатвы.

Разгром завершён.

Пустельга беззвучно парит над степью, усеянной мёртвыми и умирающими людьми и животными. Умирающие кричат, бьются в агонии, смотрят в небо гаснущими глазами.

Всё кончено.

Покрытые грязью, словно рождённые землёй люди, прекращают стрелять, неся пулемёты, будто детей на руках, собираются в группки, разговаривают, смеются.

Земля сохнет на их коже и отваливается, открывая голое тело. Они стоят посреди степи радостные, что-то возбуждённо рассказывают друг другу, сетуют, что нельзя покурить.

Пустельга, успокоенная тишиной, снова кричит.

Разлитая по чёрной земле кровь горит и сияет на солнце.

Сон Номаха. Город

Номах ненавидел города. В них он видел несвободу, стеснение и смерть.

В ночь, когда его армия взяла Воргород, ему приснился странный и напугавший даже его самого сон.

Он увидел себя стоящим посреди большой площади, освещённой ярким, как взрыв бомбы и похожим на шестерню, солнцем.

Он щурился от его блеска, закрывался рукой, но оно даже сквозь ладонь слепило, мучило зрение.

Наверное, из-за этого он не сразу рассмотрел, что его окружает.

Был Номах бос и потому с удивлением ощутил, как мягки камни брусчатки под его ногами.

Он опустил глаза и ужас схватил его стальными клещами. Площадь была вымощена не булыжниками, а пятками человеческих ног. Чёрными, грубыми, перепачканными землёй, и белыми, розовыми, нежными, как лист подорожника или мяты. Маленькими, детскими, с крошечными пальчиками, похожими на лепестки цветов черёмухи, и взрослыми, в трещинах, больше походившими на гранит или гальку. Мужскими, грубо и крепко слепленными, и женскими, изящными, как лодочка или изгиб лозы. Номах, пятясь, сделал шаг, другой, но всюду вокруг были человечьи стопы. Не в силах видеть их под своими ногами, он побежал, неотступно чувствуя их живую, прогретую солнцем, мягкость.

Бил колокол в пустом небе, ни птицы не видно было, ни облака. Ветер мёл безлюдные улицы.

Он добежал до первого дома, надеясь, что там можно будет укрыться от этой жуткой брусчатки. Но стены дома, обычного, мещанского, средней руки, оказались сложены из человеческих голов. Все они были обращены затылками к Номаху, словно огромная, равнодушная немая толпа.

Он кинулся к следующему дому, там его встретила кладка из голов, повёрнутых лицами наружу. Тысячи остановившихся глаз смотрели сквозь Нестора. Словно норы чернели открытые безжизненные рты. Блестел тяжёлый пот на покатых лбах, ползали по лицам мухи. Одна чёрная муха, словно оживший зрачок, остановилась посреди детского голубого глаза и принялась гадко перебирать лапками, будто умываясь. Нестор взмахнул рукой, она нехотя взлетела.

Номах побежал дальше, продолжая чувствовать под собой чужую плоть.

Застоявшийся обжигающий воздух, словно нехотя, обволакивал его, забираясь горячими тонкими, как раскалённые гвозди, щупальцами за пазуху, в рукава, сквозь отворот френча.

Улица выбросила его к фабрике и он упёрся в стену, сложенную из мозолистых рабочих рук, будто из кирпичей. Внутри фабрики всё гудело, работали станки, ухал паровой молот, визжали механические пилы. Пальцы стен шевелились, словно продолжали какую-то давно оставленную работу. Иногда одна из больших и сильных рук била маленькую и слабую, как мастер бьёт провинившегося подмастерье. Толстые заскорузлые пальцы щипали тонкие запястья, оставляя чёрные синяки. Маленькие руки дёргались от боли, будто пытались сбежать, но бежать было невозможно, они были намертво втиснуты в кладку.