Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

Бинты раненых белели, словно свежевыпавший снег.

Вишня цветёт

Вечерело.

В просторной, как сельский выгон, зале трёхэтажного дворца князей Остроградских люстра отбрасывала на потолок причудливую, похожую на паука, тень, и казалось, будто это он ткёт тот мягкий полумрак, что заполонил всё вокруг.

Темнота скрывала углы мебели, покрывала чернью серебро зеркал, дышала в уши теплом и тишиной. Узоры лепнины на потолке и стенах превратились в таинственные письмена. Тяжёлые шторы застыли потоками чёрного камня, люди на портретах глядели призраками, кресла походили на сидящих на полу вурдалаков.

Номах тронул гармошку. Тонкий, похожий на щенячий скулёж звук пронёсся по зале.

Ты меня не любишь,Ты моё сердечко…

– пропел Нестор.

Мелодия, улетевшей по ветру косынкой пересекла залу и смолкла, поглощённая без остатка шторами, креслами и портретами.

В тёмный омут бросила Ты моё колечко.

Номах чуть нажал голосом, и эхо валом прокатилось по паркету, разбилось на осколки, зазвенело по углам.

Нестор замер, ожидая, пока утихнут отголоски.

Рывком, с силой растянул гармошку. Зала отозвалась сотней звуков и призвуков.

Вот тебе на шеюКамень в полсажени.Сыщешь на дне речкиТы моё колечко.

– пропел он громким надтреснутым голосом и тёмные стены рявкнули хором самых неожиданных звуков: высоких, низких, дребезжащих, как скрипичная струна под плохим смычком, гулких, будто исходящих из погреба, чистых, словно хрустальные подвески на люстре.

Скрипнула, открываясь, высокая белая дверь.

Вошёл Щусь. В сумраке светились шнуры, которыми был расшит его австрийский мундир.

– Батька, ты здесь-нет? – вгляделся он.

– Здесь, здесь. Закрой дверь и не шуми.

Феодосий, озираясь, встал у двери.

– Слушай, пустота какая, Федос.

Он снова пискнул гармошкой. Звук, едва родившись, задрожал и исчез, словно пустота залы поглотила его.

– Эй! – негромко сказал Номах, и слово его также растворилось в тёмном пространстве.

– Чуешь? Был звук, и нет его. Так и мы с тобой, Федос, исчезнем когда-нибудь без остатка.

Номах снова положил пальцы на кнопки гармошки, намереваясь сыграть, но неожиданно поднял голову.

– Достань водки, что ли. Душа просит.

– О чём вопрос!.. Я, честно сказать, и сам предложить собирался. Всё лучше, чем в пустом доме эхо слушать.

Федос и повернулся к двери, готовясь идти.

– Стой, – приказал Номах. – Разведка вернулась? Что говорит?

– Да что она нового скажет? – ответил Щусь. – Вымотались белые, отдыхают. А то мы сами того не знали? Основные силы в Беседовке стоят. На окраине выставили в охранение пять пулемётов, но даже пулемётные гнёзда толком не обустроили. Устали…

– А мы что, лучше? Тоже устали.

– Куда там… Сил у людей, на донышке едва плещется. Семь дней в седле без передыху. Часовых ночью проверять надо, заснут, как пить дать.

– Верно. Распорядись.

– Всё будет, батька.

С радостным «эх!» Щусь впечатал небольшой, но крепкий, как обух топора, кулак в дверь. Та отлетела, ударилась о стену. Эхо удара пробежало по стенам, качнулся паук на потолке, звякнули подвески.

В зале снова установилась тишина. Номах подошёл к окну, с трудом выдрал из гнёзд прижившиеся там задвижки и распахнул створки. Снаружи хлынули плотные, округлые, словно камни-голыши, звуки вечернего села: звяканье вёдер у колодца, делано суровый бабий окрик, грубый многоголосый хохот, мычание волов, редкий собачий брёх…

В саду рассыпал трель соловей.

Ветер донёс едва уловимый запах цветущей вишни, швырнул в лицо Номаху горсть лепестков.

Номах закрыл глаза, руки вцепились в подоконник, челюсти сжались.

– Как же хорошо! – почти со сладострастием подумал он. – Вот она, воля! Вот чего я все свои тюремные годы хотел!

Веки его вздрагивали, ноздри раздувались, словно у хищника на охоте.

Соловей рассыпал новую трель, будто разорвал над вечером связку бус.

Вдали отозвался другой.

Номах забылся, заслушался…

Дверь распахнулась и внутрь с подсвечниками, закуской и самогонкой, гогоча и смеясь, ввалился штаб повстанческой армии: Аршинов, Щусь, Каретников, Лёвка Задов, Гороховец, Тарновский и ещё с десяток человек.

Эхо заметалось по залу и вдруг, словно напуганное светом и количеством гостей, истончилось, съёжилось и пропало.

А потом лился рекой самогон и крепкие, как молодые дубы, голоса выводили под гармошку русские, украинские, солдатские, каторжанские песни. Махорочный дым поднимался к потолку и собирался там в туманности, переплетаясь с изгибами лепнины, размывая паучью тень люстры и затуманивая лица на портретах. Влетающий в открытые окна ветер приносил с собой облака лепестков и они усеивали пол, головы и плечи сидящих за столом, попадали в стаканы, на хлеб, ломти сала. Анархисты ели их и пили, не замечая, как не замечают люди, живущие в приморских городах растворённую в воздухе соль.

– …Человек должен быть свободным! И он будет таким! – говорил Номах, распаляясь и глядя куда-то вдаль, сквозь стены и потолок. – Анархия даст человеку свободу. Мы построим общество без государства, без механизмов угнетения и принуждения. Общество, где каждый возьмёт столько воли и счастья, сколько примет его душа. Мы исполним мечты всех идеалистов и утопистов, что жили со времён Платона и до наших дней. Выпьем за то!

Стучали стаканами. Выкрикивали здравицы в честь Номаха, анархизма и воли. Лица раскраснелись, голоса звенели, словно у детей в преддверии праздника, глаза светились молодостью и верой.

– Аэропланов бы нам! – пересиливая гомон, кричал Номаху мордатый Задов.

– Куда они тебе? – спрашивал практичный Аршинов, расстёгивая жилетку гражданского костюма.

– Летать хочу. Как птица.

– Птица… Аэропланы твои, по слухам, керосин жрут, как лошади. Где брать будем, подумал?

– Да ну тебя. У человека, может, душа поёт, а он про керосин.

– А ты как хотел? На голом энтузиазме далеко не улетишь.

– Отстань, – махнул рукой Лёвка. – Будет у нас аэроплан, а, Нестор?

– Всё будет, Лев, дай срок. И летать будем, и на поездах за тысячи вёрст ездить.

– Во! – ткнул пальцем Задов в Аршинова. – А ты говоришь, керосин…

Аршинов усмехнулся и обратился к Номаху:

– Давай, Нестор, за трудовой народ стопки поднимем. И за крестьянина, и за рабочего. Чтобы увидели они, наконец, счастье. Чтобы не было над ними этих кровососов, что в шелках по набережным гуляют и в автомобилях катаются. Притом, что каждая ниточка того шёлка потом и слезами трудового человека пропитана, а в двигателе автомобиля живая кровь пролетариата сгорает. Выпьем за это. За свободных детей и внуков наших.

– Федос, – позвал Номах, – ты чего так далеко сел? Иди, выпей с нами.

Щусь подошёл со своей неизменной волчьей улыбкой, которую то ли из-за молодости его лица, то ли ещё по какой причине легко было принять за застенчивую. Бескозырка съехала на затылок, красный мундир распахнут, на перекинутых крест-накрест через плечи ремнях, висели маузер и черкесский кинжал. Безымянный палец на левой руке украшал серебряный перстень с крупным тёмным камнем.

– Щусь, а правду говорят, ты на флоте боксом занимался? – спросил Номах.

– Чемпионом был.

– Ты смотри. А говорят, ещё какую-то хреновину умеешь… Название забыл.

– Джиу-джитсу. Да, знаю.

– И что, полезная штука?

– Человека голыми руками задавить могу. Как цыплёнка.

– Да ты ж сам, как цыплок, – с деланным пренебрежением Номах.

– А это как сказать, Нестор, – заметил Щусь.

– Ладно, не журись, не барышня. И что, доводилось людей руками давить?

– Так война же, всякое бывает.

– Видал? – повернулся Номах к Аршинову. – А на вид пацан пацаном.

– А что на вид смотреть? На войне взрослеют быстро.

– Ты сам-то, Нестор, сильно меня старше? На пять годков всего, – подал голос Щусь.

– В тюрьме, Федос, год за пять идёт. А я, считай, десять отсидел.

Щусь пожал плечами.

– Батька, вопрос имею, – взгляд его, только что пьяноватый, отвердел.

– Ну? – пригласил Нестор.

Федос отодвинул в сторону стакан, обломки хлеба, наклонился к Номаху, дыша луковым перегаром.

– Пошли сейчас белых резать, а? – жар от него шёл, как от печки. – Хорошее дело выйдет!

– Ты сдурел, что ли? – искоса посмотрел Номах. – Сам же говорил, люди устали. Неделю в седле…

– Наплюй, что я говорил. Белые нас не ждут сейчас. Так?

Номах потёр небритую щёку.

– Может, и не ждут. Они мне не докладываются, – ответил с неизвестно откуда взявшимся раздражением.

– Да брось! Уверены, что выдохлись мы. Потому и пулемётные гнёзда толком не обустроили. Ну? Разведка ведь что сегодня доложила?

– Разведка, случалось, только что второго пришествия не обещала…

– Да, нет же! Батька, слушай меня! Дело говорю.

– Ты и под Рыбацкой неплохие песни пел.

– И что? Ну, было. Забыли.