Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов - Владимир Маталасов

А если взять в целом, то литератора надобно уподобить быстрой лани, а цензоров и критиков – стае волков. Хороший литератор, дабы донести свою «крамольную» мысль до умов читателей, должен так – мастерски завуалировав, – преподнести её в своём произведении, чтобы любой цензор или критик был бы беспомощен в своём стремлении «утопить» произведение.

Следовательно, стоящий литератор за счёт наличия представителей литературно-фискальной номенклатуры совершенствует и оттачивает своё мастерство. Благодаря этому произведение его приближается к высокохудожественному, тянущему на Нобелевскую Премию.

Среднего и слабого литератора цензоры и критики просто «съедают», как каннибалы. Если последних просто не будет, то даже хороший литератор изленится пером и душой, превратившись в захудалого, посредственного бумагомарателя. Литература станет чахнуть и вырождаться. Хотя, правда, и в этом случае читатель сыщется. Не зря Антон Павлович Чехов в своей юмореске «Правила для начинающих литераторов» заметил: «Нет того урода, который не нашёл бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя».

Отсюда вывод: цензоры и критики просто необходимы – на то и щука озере, чтобы карась не дремал, – а чтобы таковых много не расплодилось, то их надобно время от времени отстреливать, особенно кровожадных. Так, а теперь переходим к критическим заметкам о критиках…

– А я того мнения, что писатели – то всё приёмные дети лейтенанта Шмидта: ходют, понимаешь ли, с вечно протянутой рукой, ходют, – высказал свою мысль Иван Абрамыч куда-то в пространство, – а чего ходют, сами не знают.

– Да-а, что-то много их расплодилось в последнее время, – поддержал Манюня своего друга. – Слушай, Абрамыч. А если все начнут писать?.. Вот если каждый напишет хотя бы по рассказу, то сколько же этих томов будет, да по сколько же листов каждый, а? Ведь это ж надо?!

– Всем писать нельзя. Надо по делу и существу, – заметил Бабэльмандебский. – Вот, к примеру, мой сосед по лестничной площадке, Иван Васильич, осчастливил Василия Иваныча, живущего этажом выше, обещанием выполнить его просьбу: оценить одно из его художественных произведений. Оценил. Написал десять листов рецензии на его четверостишие, высказав тому дословно: «Поэзия – это отражение внутреннего мира творца. Её нельзя организовать и оценить никакими баллами. Ваше же стихотворение близко мне своей непонятливостью». Утверждает, что написать его побудило желание облегчиться.

Сам же поэт признаётся, что бриллиантовую россыпь своих поэтических шедевров он создаёт этак непринуждённо, легко, просто и весело, на пути между туалетом и ванной. Кстати, Иван Васильич на данный момент занят написанием диссертации на тему «О совокуплении бабочек в процессе их свободного парения»…

По кругу залы с горделивым достоинством и подобающей грацией гарцевали две пожилые девушки. Шествуя, взявшись под-руку, они о чём-то мило беседовали. Одна из них, Юрисдикция Аполлинариевна Соковитая, была заядлым коротковолновиком-любителем, поддерживая радиосвязь со всеми странами мира, предпочитая связь с представителями мужского пола. Обычно своих визави она спрашивала: «Чем работаете: ключом или на микрофон?», а о ней самой говорили: «Каждый раз, выходя в ночной эфир, она жаждет случайных связей».

Другая пожилая девушка, Марфа Евлампиевна Ядрёная, за жизненную цель поставила себе поиск верного друга жизни, верного до гробовой доски. Ищет до сих пор. От тоски по ласке, и одиночества в сто этажей, курит пенковую трубку, предпочитая крепкий, дешёвый табак. Её знакомства с незнакомыми мужчинами, как правило, подчинялись единому сценарию и сводились к следующему. Поймав «на мушку прицела» предполагаемого спутника жизни, она тут же преграждала ему дорогу. Удерживая под мышкой деловую кожаную папку, опустив очки на самый кончик носа и глядя поверх них, в упор, на собеседника – встав к нему в полоборота, слегка откинув голову в правый бок, а левую ногу в воздух и несколько назад, – она спрашивала: «А не были бы вы столь любезны, уважаемый, взять на себя труд сообщить одинокой женщине, где тут у вас находится научная библиотэка?» Последнее слово она произносила через букву «э» с волжским напевом. В результате ответа на подобный вопрос Марфа однажды даже чуть не забеременела. Но всё, слава Богу, обошлось. Теперь она стала более осмотрительной и требовательной как к себе, так и к будущим претендентам на её сердце. Всё, хватит!

Где-то в глубине залы, за отдельным столиком, неясно просматривались фигуры безудержного рассказчика неприличных анекдотов Стопкина-Рюмашевича и его закадычного друга, эстонского молдаванина грузинского происхождения из Канады, Гиви Кальвэ. Они сосредоточенно фуршетились, молча разговаривая с осетром и бутылкой водки.

– Смотрите, смотрите! – зашушукались где-то сзади. – Тур-Буяновский со своей Партией Ильиничной Коммунистической (в народе бытовало сокращённое – со своей ПИКой). Ишь, рыжие-бесстыжие!

Ни для кого не составляло большого секрета, что её он любил сильней, чем собственную жену, но любил как-то особенно, исподтишка. Как-то раз он даже признался, сказав: «Каюсь! Жене своей я изменяю частенько, но отечеству – никогда!».

Радостно промчался, весь сверкая и роняя за собой искры, известный повеса и сердцеед Сапфир Алмазов. Он преследовал захлёбывавшуюся от смеха и счастья молоденькую Увертюру Какис-Ляписову, модистку из дамского салона «Фигли-Мигли» госпожи Иродиады Фритьюр.

Все находились в состоянии беспробудного веселья. По лицам блуждала одна приятность. Переполненные впечатлениями от всего увиденного и услышанного, приятели решили выйти на двор. Вышли на веранду. Воздух был пропитан запахами бразильского кофе, духов «Виолет де парм» и гаванской сигары. К ним примешивались аромат цветов и запахи трав. По пути друзья мельком успели услышать и узнать, что, оказывается, тёмной личностью называют негра, и о том, что произошло, когда Соня Айсберг направилась к Шлагбауму, чтобы дать Маху. Всё это было очень свежо и забавно. Друзья недоумевали, особенно Манюня:

– Куда это мы с вами попали, а, Иван Абрамыч? – задавался он вопросом. – Это прям какой-то театр абсурда.

Тот и сам толком ничего не понимал, теряясь в догадках, хотя просветление постепенно начинало овладевать всем его существом. Они вышли на веранду. Вечер был чудесен. Всё небо было усеяно звёздным бисером и полная луна бросала бледные, колеблющиеся блики на их лица.

– Граф Бан де Роль и маркиз Подитуда! – пробивался голос дворецкого сквозь шум голосов и приглушённые звуки «Ноктюрна» Шопена.

– Даже и не знаю, что тебе сказать, Моня, – пожал плечами Бабэльмандебский. – Хотя мне порой начинает казаться, что здесь разыгрывается великолепный спектакль жизни с участием гениальных актёров. А что такое жизнь человеческая? Я тебе скажу, только ты заруби себе это на носу: вся наша жизнь – один сплошной спектакль под названием «Пролог к небытию» или же «Прелюдия к Вечности». Выбирай, что тебе больше по душе. А в общем-то…

– А мне думается, – не дал договорить другу Манюня, – что вся наша жизнь – сплошной цирк. Кто-то на трапеции раскачивается, кто-то по канату ходит, кто-то вдребезги разбивается… А клоунов сколько!.. Два кофе на террасу! – прищёлкнув пальцами, ни с того ни с сего, громко изрёк он в пустоту, желая, видимо, удостовериться в реальности происходящих событий и в соблюдении утончённых правил и нравов общества, в котором ему была предоставлена честь оказаться.

Словно по мановению волшебной палочки перед ними возникла изящная фигура сказочно прекрасной, знойной креолки в одеянии Евы, едва прикрывавшем лишь нижнюю часть её женских достоинств. В руках она удерживала маленький фаянсовый поднос с двумя фарфоровыми чашечками – исходящего ароматом – кофе, установленными на блюдечках с позолоченными каёмочками.

– О, Боже! Ущипните меня! – воскликнул Манюня, поражённый изяществом форм нагого шоколадного цвета тела и ослепительной красотой креолки. – Не сон ли это?! – Он ущипнул себя левой рукой за правый бок. – Больно, однако! – резюмировал он. – Следовательно я действителен в своей действительности: я живу и грежу наяву. А как тебя величать, милое создание?

– Гуля, Пых-Мотузовская! – последовал ответ, и видение растаяло так же неожиданно, как и возникло.

– Да-а, – протянул Бабэльмандебский, причмокивая и прищёлкивая языком. – Небольшое несоответствие, но всё равно: эта дева обольстительна в своей наготе. Не мешало бы поближе познакомиться с ней.

– А вы, оказывается, любезнейший Иван Аброамыч, бабник и старый развратник, – пошутил Манюня, дымя презентованной гаванской сигарой и мелкими глотками потягивая кофе.

Но, как издревле говорится, пути Господни неисповедимы. Между колоннами мелькнули три женских силуэта и приблизились к ублажающим себя кофеями и сигарным дымом Бабэльмандебскому и Чубчику.