Огненный омут (Дикое сердце) - Вилар Симона

Эмма нетерпеливо и раздраженно передернула плечами.

– Ролло пойдет на это, когда родится наша дочь…

– А если будет сын?

Эмма тряхнула головой. От качнувшихся серег брызнули яркие искры.

– Будет девчонка. По всем приметам. Даже повитухи сказали.

Эмма весело хихикнула, на щеках заиграли шаловливые ямочки. Франкон, скрывая нетерпение, отсчитал несколько бусин на четках.

– Человеку свойственно предполагать, но располагает только Господь. Однако кто бы ни родился у вас с Роллоном, он должен быть окрещен по христианскому обычаю. Хочет этого твой муж или нет!

– Я надеюсь, что так и будет, – неуверенно начала Эмма, но умолкла. Ролло не раз повторял ей, что, если у него родится сын, он станет воином Одина.

– Вот что нам надо обсудить, дитя мое. Когда подоспеет твое время, Роллон не должен знать об этом. Об этом первым должен узнать я. И тогда мы сделаем все, чтобы ребенок был окрещен. Роллону придется признать это уже как свершившийся факт.

– Но, преподобный отче…

Она была растерянна, взволнованна. Сидела, положив тонкую ладонь на свой округлившийся живот.

– Это может разгневать Ролло. Он не признает Христа. Даже его дети от наложниц не крещены и носят языческие северные имена.

– Тем больший вес будет иметь твой ребенок, Эмма. А гнев Ролло… Люди боятся его, но не ты. И неужели тебя менее страшит возможность погубить душу вашего малыша, отдав его демонам из Асгарда? – И епископ кивнул в сторону Одина на ковре.

Эмма проследила за его жестом, но Франкон не дал ей опомниться и что-то возразить.

– И тогда, если Нормандия будет иметь наследника-христианина, ты сразу вырастешь в глазах своих соплеменников. Они признают тебя, и, кто знает, не предотвратит ли это приближение новой войны между франками и норманнами. Ведь у Роллона не будет нужды в союзе с норманнами на Луаре, среди которых находятся и твои враги – Рагнар и Снэфрид Лебяжьебелая.

Эмма вздрогнула. Даже сама мысль, что Ролло вновь встретится с прежней женой, приводила ее в неописуемый ужас. К тому же Эмма все еще ревновала к ней Ролло. Поэтому она мгновенно согласилась с доводами епископа, и, когда Франкон снял со стены распятье, она поклялась: да, она сделает все, что от нее потребуется, чтобы ее дитя было крещено в купели, она скроет от Ролло срок родов, она сразу же пошлет за Франконом, когда ощутит, что ее время пришло.

Поздно ночью, когда стало известно, что Ролло уехал, Эмма долго не могла уснуть, лежа одна в широкой постели. Думала о своей предшественнице. Сам Ролло почти никогда не упоминал о Лебяжьебелой. Но Эмма помнила его реакцию, когда он услышал, что Снэфрид объявилась на Луаре. Она находилась там вместе со своим любовником Рагнаром Датчанином. Их видели вместе в разграбленном городе Туре, где эта воинственная женщина гарцевала на коне среди руин, и драгоценностей на ней было больше, чем на женщинах Каролингов.

– Я всегда знал, что Снэфрид не пропадет, – заявил тогда Ролло, и Эмма услышала восхищенное уважение в его голосе.

Да, Снэфрид Лебяжьебелая была настоящей соперницей. И она тревожила Эмму куда больше живущих здесь же во дворце прежних наложниц Ролло, от которых у него были дети.

Их было несколько. Во-первых, красавица-брюнетка аббатиса, от которой Ролло прижил трех сыновей; еще была дочь знатного нормандского франка с древним именем Маркотруда, родившая Ролло дочь, так похожую на него, что при встрече с девочкой люди сначала невольно останавливались, а затем начинали улыбаться. Была еще рабыня-саксонка, которой Ролло дал вольную, после того как она родила ему девочек-двойняшек, ведь у язычников появление в роду двойни считалось особым благоволением небес.

При Снэфрид все эти женщины держались незаметно, опасаясь ее чар и колдовства. Когда же во дворце появилась рыжая Эмма, они вмиг объединились против нее. Не желали повиноваться, дерзили. Загораживая ей дорогу, аббатиса резко высказывала:

– Ролло все равно вернется ко мне, когда ты родишь ему девчонку. Он всегда возвращался ко мне при Снэфрид, ибо я рожаю ему сыновей. Моему старшему уже девять, второй мой сын умер, а младшему – всего четыре. Пораскинь-ка мозгами, рыжая, и ты придешь к выводу, что я еще рожу Ролло немало крепких и здоровых парней.

Саксонка-рабыня была поскромней, однако она так нежно льнула к Ролло, смотрела на него с таким обожанием, а он был с ней так снисходителен и мягок, что Эмму это просто выводило из себя.

Но хуже всех была соотечественница Эммы Маркотруда. Ее отец занимал высокий пост при Ролло, следил за состоянием Руана – от подметания и очистки территорий до возведения новых зданий, – и это давало его дочери основание чувствовать себя на особом положении.

– Я ничем не хуже тебя, – говорила Маркотруда Эмме. – По знатности мы равны, а красотой я не уступлю никому. И раз вы не венчаны с Ролло, никто не заставит меня почитать тебя как законную королеву.

Эмма никогда не рассказывала Ролло об этих стычках, предпочитая справляться своими силами. Саксонку она откровенно припугнула кинжалом; аббатису велела попросту выпороть, а Маркотруда… Эмма знала, что эта златовласая красавица нравится викингу Торлаугу и что тот не прочь даже жениться на ней. Маркотруда вроде и поощряла эти ухаживания молодого норманна, но когда Ролло вызвал ее к себе и поговорил о ее браке с Торлаугом, она наотрез отказалась от него.

Ролло не стал настаивать, и это обидело Эмму. Но сейчас, уже засыпая, она вдруг вспомнила, что забыла выпустить Маркотруду из ублиета[12], куда ту посадили по приказу Эммы день назад. Хотела было встать, отдать распоряжение, но глаза уже слипались, и она передумала. Ничего, этой заносчивой шлюхе только на пользу провести еще одну ночь среди грязи и крыс.

По утрам Эмма, сладко потягиваясь, ударяла молоточком в серебряный диск, висевший на стене в изголовье ее кровати. По этому призыву госпожи немедленно являлись придворные дамы и служанки, рабы вносили обитую медью лохань с теплой водой. Нежась в приправленной душистыми луговыми травами воде, Эмма выслушивала последние городские сплетни, дворцовые слухи, узнавала новости.

Ролло еще не вернулся, сварливая Виберга не встает из-за плохого самочувствия, в дальнем флигеле опять видели призрак, и служанки отказываются туда заходить. Эмма вздыхала. Ей давно следовало заняться ремонтом дальних построек, и тогда было бы меньше нежилых помещений, где дворне мерещатся призраки.

Приходила подруга Эммы Сезинанда, еще больше располневшая после вторых родов, но румяная, живая и очаровательная. С ней Эмма болтала, спрашивала о здоровье детей, делилась маленькими тайнами.

Служанки тем временем расчесывали ей волосы. В это утро госпожа велела заплести их в косы от висков, а сзади сплести в одну. Косы украсили кораллами. Их цвет не шел рыжим волосам Эммы, однако женщинам в положении полагалось носить коралл, так как он обладал свойством облегчать беременность. Правда, Эмма и так переносила свое положение на редкость легко, беременность даже красила ее, придавая ее облику женственную округлость и умиротворенность.

– Клянусь былой невинностью, у тебя непременно будет дочь, – уверенно говорила Сезинанда, умудренная опытом двойного материнства. – Я вон на последних месяцах вся пятнами пошла, а ворчунья Виберга совсем измаялась изжогой. Вот у нее непременно будет сын. Эти будущие воины нещадно грызут нас изнутри.

Принесли завтрак – ломти белого хлеба, масло, мед, молоко. По одному начали впускать ожидавших у дверей торговцев. Эмма ела и одновременно разглядывала предлагаемый товар: ткани, перчатки, броши, амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Она все еще не могла пресытиться возможностью выбирать товары и покупать их не торгуясь.

Одна из брошей – извивающийся дракон из перегородчатой эмали с бирюзой – вызвала у нее особое восхищение, и она тут же скрепила ею складки одежды на плече. На лавке у стены наигрывал на лире мальчик-паж Осмунд. Он был сиротой, отпрыском знатной норманнской семьи, и Эмма искренне привязалась к нему. Осмунд был очень красив, просто-таки золотоволосый купидон, словно сошедший с мозаичного панно, и к тому же обладал прекрасным голосом и слухом.