Огненный омут (Дикое сердце) - Вилар Симона

– Ребенка надо крестить. Ты берешь грех на душу, Ролло, отказывая ей в купели.

Ролло же только смеялся, притягивал Эмму к себе, целовал в макушку, так что ей становилось щекотно.

Но уже через несколько дней во дворце притушили огни, и Ролло, хмурый, одиноко сидел на цоколе колонны в большом зале, не желая ни с кем разговаривать. Ребенок Атли умер, не прожив и недели, и Ролло переживал это даже сильнее, чем сама мать – Виберга, которая, казалось, теперь только и думала о том, что ее ушлют из дворца, а то и опять наденут ошейник рабыни. Она ходила за Эммой по пятам, плакала и молила не выгонять ее, ибо прекрасно понимала, что отныне она потеряла все преимущества своего положения родственницы правителя. Эмма, в конце концов сдавшись на уговоры и слезы, пообещала, что поговорит с епископом Франконом, чтобы он устроил Вибергу при недавно основанном монастыре Святой Катерины на горе, где раньше было жилище Снэфрид. Ибо не могло быть и речи, чтобы такую особу, как Виберга, прославившуюся столь дурным нравом, кто-то захотел взять в жены.

Оставив Ролло, которого ее утешения только раздражали, Эмма отправилась поговорить о Виберге с Франконом.

– Теперь ты видишь, что я не зря просил тебя крестить твоего ребенка до того, как его отец-язычник узнает о рождении, – заметил Эмме епископ. – Великий грех лежит на Ру Нормандском, ведь он не позволил встретиться в раю душам Атли и его дитяти.

У Эммы мороз пробежал по коже от этих слов. Франкон, как всегда, оказался прав. И она молча и покорно сидела в его покоях, отстраненно наблюдая, как Гунхард зажигал свечи высоких кованых канделябров. Он только согласно кивал на слова Франкона, задувая тонкую лучину.

– Весь мир христианский следит за тобой, Эмма из Байе, – присоединил он свой негромкий голос к словам епископа. – Кто знает, если дитя твое будет крещено, может, христианам и удастся избежать новой войны. Ведь у них появится надежда, что этот край будет иметь крещеного правителя.

– Но Ролло…

Она запиналась, вспоминая о недавнем разговоре с мужем. Сейчас он и слышать ничего не желал о крещении. Ибо он созывал со всех земель язычников, своих единоверцев, и в капище за Руаном приносились богатые жертвы богу войны северян.

Этих ловцов удачи объединяла их вера. Если же у их вождя будет крещеное дитя… Порой Эмма задавалась неразрешимым вопросом, настолько ли крепка любовь Ролло к ней, чтобы он простил открытое противодействие его власти. Нет, отвечала она себе, власть, то положение, которое Ролло завоевал и теперь собирался упрочить, были для него важнее всего. Во сто крат важнее их любви.

Она возвращалась к себе во дворец, и обычные хлопоты заставляли забыть о мрачных вопросах. Она погружалась с головой в хозяйственные заботы, а ночью приходил Ролло, и тогда уже ничто не имело значения. Они предавались любви, ссорились, мирились, искали утешения и поддержки друг в друге. Порой же взгляд Ролло становился сосредоточенным, отрешенным. Он не сразу откликался, когда Эмма звала его. Потом словно приходил в себя. Говорил, зарываясь лицом в волосы жены:

– Скоро придет мое время, я выполню то, что было мне предсказано в священной Упсале. Я покорю этот край, стану великим королем. А ты… Ты будешь его правительницей и королевой.

У Эммы невольно перехватывало дыхание. Она – девчонка из лесного аббатства в глуши луарских лесов… станет королевой всех франков. О, тогда бы она могла ответить своим вельможным родственникам за все пренебрежение к ней. Мысль о короне ослепляла, вызывала головную боль… но не думать о ней Эмма уже не могла.

Настал ясный погожий сентябрь. Обильный урожай был почти собран, поля убраны, закрома наполнены. Жители Нормандии – норманны, франки, бретоны – с гордостью говорили о своих богатствах. У них-де самые тучные луга, самые рыбные реки, самое жирное молоко, самые сильные кони и лучшая во Франкии сталь. Теперь и местные жители стали по примеру северян готовить пищу на сливочном масле вместо растительного, а свой нормандский напиток – яблочный сидр – они превозносили даже выше франкских вин.

Однако несмотря на мирные отношения внутри страны, сам воздух Нормандии, с его ароматами сыра, яблок и молока, казалось, дрожал в предчувствии приближающейся войны. К набережным Руана причаливали драккары норманнов с Гароны. Они, как ромеи, были задрапированы в складчатые шелковые плащи самых ярких расцветок и сочетаний, носили шелковые башмаки и завивали колечками коротко обрезанные волосы. Пришельцев с Севера в них можно было узнать только по высокому росту и огромным секирам, которые они ловко сжимали руками в шелковых перчатках. Эмма едва понимала их аквитанский быстрый говор и предпочитала общаться с ними на скандинавском.

Внешне все выглядело как обычно – гости, а с ними пиры, увеселения, смех. Эмма как рачительная хозяйка следила, чтобы гостям были оказаны почести, чтобы им было удобно и они не испытывали ни в чем нужды. За хлопотами у нее совсем не оставалось времени подумать о том, что все эти торжества лишь ширма, а на деле викинги с юга и ее Ролло договариваются о войне – войне с ее соотечественниками и единоверцами. Порой Эмма ловила себя на мысли, что сама не хочет думать об этом. Разве могла она что-то изменить? Хотела ли?

Франкон понимал ее состояние. Старался внушить ей, что она берет грех на душу, потворствуя своему мужу-язычнику.

Эмма слушала своего духовника, была то молчалива, то раздражалась.

– Что я могу? Или вы считаете, что Ролло спрашивал меня о чем-либо, когда заключал союз с аквитанцами? Или спросит, когда прибудут викинги с Луары?

Франкон держался невозмутимо.

– А разве ты, дитя мое, пыталась вмешиваться? По-моему, тебя только веселят гости, они для тебя – лишний повод покрасоваться.

За его спокойной речью чувствовалось раздражение. Эмма насмешливо вскидывала соболиные брови.

– Да, покрасоваться, Франкон. И получить почести, ибо все эти северяне почитают меня как госпожу. И никто из них, заметь, не зовет меня нормандской шлюхой, как мои соотечественники-франки.

Епископ устало вздыхал. Отводил глаза.

– Скоро твой срок, Эмма. И если дитя будет окрещено… Что ж, тогда и Каролинг, и Робертин вынуждены будут признать ваш с Ролло союз и не посмеют говорить о тебе дурно. А крещеный наследник… или наследница не только обратят к тебе родню. Крещеное дитя может и расстроить союз Ролло с собратьями-язычниками. Этот ребенок принесет мир франкам.

Епископу самому очень хотелось верить в это. И он старался убедить в том и Эмму.

Приближалось время ее разрешения от бремени. Ролло теперь относился к жене с особым вниманием. К ней был приставлен целый штат повитух, в покоях появилась детская люлька с резьбой, инкрустированная перламутром, с позолоченными полозьями. Ролло подолгу задумчиво смотрел на нее. Эмма подходила к нему, и он вдруг сильно притягивал ее к себе.

– О великие боги! Только бы с тобой ничего не случилось! Только бы ты и младенец прошли это испытание. Иначе… Нет, я не хочу даже думать об этом.

Эмма почти материнским жестом взлохмачивала ему волосы. «Как я смогу обмануть его? Как пойду против его воли, рискуя собой, ребенком, нашим счастьем?»

Она убеждала себя, что должна сделать это. Ролло был язычником, она – христианкой. Между ними всегда самым главным оставалось это противостояние. Но их дитя должно быть крещеным. И Эмма знала: когда придет ее время, она обманет Ролло.

Однажды по Сене подошли драккары викингов с Луары. Эмма видела, как Ролло радостно смеялся, приветствуя огромного викинга с раздвоенной бородой и франкскими косицами за плечами.

Муж Сезинанды, ярл Бернард, пояснил Эмме, что это Глум, или, как его прозвали франки, Геллон. Он был одним из тех, кто когда-то бежал вместе с Ролло из Норвегии. Он был очень могуществен при Ролло и добился большой власти. Но между ними произошла ссора, и Геллон ушел на Луару. Теперь он там один из первых вождей, и Ролло в связи с готовящимся походом на франков примирился с ним.