Девочка-медведь - Софи Андерсон

и над площадью повисает тишина. Представление вот-вот начнётся, и у меня от волнения перехватывает дыхание.

Лес на сцене сделан из самых настоящих деревьев, присыпанных настоящим снегом, а с верхних кулис сыплются снежные хлопья, тоже самые настоящие.

При первых звуках калюк на сцене появляются три куклы: двое детей танцуют среди деревьев неуклюжими дёргаными движениями, за ними степенно выступает их отец, тоже марионетка из дерева.

Барабаны снова рассыпают дробь, их низкие, зловещие звуки словно поднимаются из утробы, особенно когда отец заводит детей в густую чащу, а сам уходит. Я угрюмо хмурюсь — неужели мои родители точно так же бросили меня в лесу? Но как ни ранит меня эта мысль, я не могу оторвать от сцены зачарованного взгляда.

Под визг скрипок из-за деревьев появляется самая большая марионетка. Ребятишки помладше, усевшиеся по-турецки прямо перед сценой, в испуге вскакивают на ноги: марионетка изображает избу на курьих ножках, где живёт Яга — самая ужасная злая ведьма, которая пожирает заблудившихся в лесу детей. Сейчас она высовывается из окошка и мерзко хихикает, скаля страшные железные зубы.

Кто-то сзади шёпотом зовёт меня. Это Инга, она часто покупает у Мамочки ромашковый взвар для своих расшатанных нервов. Она указывает рукой в сторону ярмарки, где Мамочка из своей палатки призывно машет мне рукой. На сцене продолжается действо. Вообще-то я уже знаю эту сказку, но хочу досмотреть её до момента, когда дети обдурят Ягу, а в особенности до той сцены, когда отец находит своих детей и молит о прощении за то, что бросил их в лесу. Но Мамочка что-то слишком заполошно машет рукой.

Я вздыхаю и пробираюсь через толпу к её палатке. От бочек, где жарят мясо, тянет дразнящим дымком горящих поленьев, к нему примешиваются аппетитные ароматы расплавленного сыра и сливочного масла от высоких стопок свежеиспечённых блинов.

— Скоро твой выход, Янка, — улыбается мне Мамочка и обтряхивает снег с моей юбки, — ты как, готова?

От мандража целая стая бабочек трепещет крылышками в моём животе. Но Мамочка, встав на цыпочки, заботливо заправляет мне волосы за уши, и бабочки тут же унимаются. Волосы у меня густые, жёсткие, тёмно-каштановые с рыжеватыми и чёрными прядями. Я довольна цветом своих волос, хотя любоваться ими особо не приходится, потому что они никак не дорастают до подбородка, даже если я долго не стригусь.

— Ты просто загляденье. — Мамочка снимает с себя ожерелье из нанизанных на нитку сушек и делает мне знак нагнуться, чтобы надеть его мне на шею. Сушки с тихим перестуком укладываются у меня на груди там, где из-под джемпера выбился кулон в виде наконечника стрелы.

— Веселей! Твой час настал! — Мамочка берёт в ладони моё лицо и расцеловывает меня в обе щёки. Я чмокаю в ответ, жалея, что давно выросла из её объятий. А ведь маленькой я идеально помещалась в них.

У сцены зрители громко хлопают — кукольный спектакль закончился, музыка звучит громче, её темп убыстряется. Развеселившаяся толпа тянется в нашу с Мамочкой сторону, и ватага бодрых бабушек-старушек — у нас они главные распорядительницы праздника — ведёт меня под руки через площадь и громко распевает гимны, чтобы прогнать загостившуюся Зиму и дать дорогу Весне. Моё сердце учащённо бьётся. Звуки музыки и пения почти оглушают меня, всё вокруг кружится словно в исступлённом танце.

Чучело Зимы угрожающе возвышается надо мной, из-под её голубого одеяния выбиваются пучки соломы. У Зимы круглые розовые щёки и растянутый в улыбке до ушей рот — её лицо намалёвано на куске дерюги, спереди обтягивающем голову.

— Гори-гори жарче, — распевают бабушки-старушки, — прочь с дороги, Зима, Весна идёт!

Вытираю о юбку вспотевшие ладони, хватаюсь за толстый берёзовый шест и отрываю чучело от земли. Ого, да оно тяжелее, чем я думала! Я подаюсь назад, чтобы сохранить равновесие.

Толпа разражается приветственными воплями, и мои щёки вспыхивают жаром. Я стою в центре площади, и на меня устремлены сотни пар глаз.

— Ян-ка! — скандирует разноголосый хор в такт взбесившейся музыке. — Ян-ка-Мед-ведь!

Живот сводит судорогой, ноги подкашиваются. Шест в моих руках ходит ходуном и вот-вот свалится.

— Саша! — кричит какая-то старушка. — Иди-ка помоги Янке!

— Янке помощь не нужна, Янка, как медведь, сильна, — дразнятся у меня за спиной, и я зло сжимаю челюсти, узнав противных Лильку с Оксанкой. Голосочки у них нежные, а слова жалят ядовитой злобой.

Толпа снова подбадривает меня возгласами, музыка набирает мощь. Барабаны гулко выбивают дробь, заставляя моё сердце колотиться ещё быстрее. Пронзительные завывания калюк лезут в уши, гармоники убыстряют темп, их протяжные переливы взвиваются ввысь, оглушают. Толпа бушует, как штормовое море. Все хлопают в ладоши, кричат, свистят, топают. У меня звенит в ушах, перед глазами всё плывёт. Вдруг алый всполох молнией прочерчивает серое небо, и с высоты доносится фьюканье снегиря: «Янка! Тебе здесь не место! Лес твой дом!»

Лиля с Оксаной злорадно смеются, и могу поклясться, что они думают то же самое.

— Янка-Медведь! — ревёт толпа. — В Янке медвежья сила!

Меня вдруг охватывает неодолимое желание бросить всё и сбежать в лес, где деревья упираются в небо и оттого рядом с ними я кажусь себе маленькой, подальше от ревущей толпы, грохота барабанов, заполошных бабушек и этого соломенного чучела, которое хотят сжечь.

— Выше нос, Янка! — Откуда ни возьмись рядом со мной возникает Саша, кладёт руку мне на плечо и смотрит на меня своими спокойными серыми глазами. — Прорвёмся!

Он хватается за берёзовый шест сбоку от меня, его пальцы куда ниже моих.

Я сразу успокаиваюсь, желание сбежать исчезает, но меня жжёт стыд — я дала слабину, вместо того чтобы собраться с силами и самой довести дело до конца.

Саша помогает мне тащить чучело посреди всеобщего гвалта и неистовства. Наконец мы доходим до кострища, поднимаем шест с чучелом и укладываем его поверх сложенных высоким шалашом брёвен. Я хочу отойти, но не пускает плотная толпа. От костра валит дым, языки пламени жадно лижут юбки Зимы. Чучело вспыхивает факелом, и в тот же момент оглушительный треск вспарывает воздух, оторопевшая толпа не сразу понимает, что это трещит лёд на Большой Заморозице — сквозь проломы в толстой ледяной корке на волю вырываются бурливые потоки воды, начинается ледоход. Великотаяние наступает как нельзя вовремя.

Над толпой взвивается рёв всеобщего восторга. Отдавшись безудержному веселью, селяне заводят хороводы, и те кружат огромными кольцами, меняя направление, распадаются на ручейки, которые петляют, продеваются одни в другие сквозь арки поднятых рук. Мне не вырваться из этой круговерти, не разделить из-за своей неуклюжести всеобщий танец.

Ни Саши, ни Мамочки не видно, и у меня замирает