Гротенберг. Песнь старого города - Александр Деворс

вместо песчинок время отсчитывала вода. Темнота окутывала его, холод — сковывал все его тело. Наёмник дернул руками, чтобы осознать, что кандалы протяжно лязгнули, а всё тело отозвалось болью. Избитое и израненное тело налилось свинцом, стянуло, словно каждую мышцу натянули до предела, стянули иглами, и воткнули ещё с десяток других. Правда, ручаться Сегель за то, что этого действительно не было не мог. Не помнил. Вся голова была в тумане. Мысли путались. Боль заглушала всё. Расцарапанные запястья, кажется, вновь кровоточили. Загудела голова. Глаза не могли разглядеть в темнице ничего. Уши закладывало, будто тьма вокруг была океаном, и он погружался в него всё глубже.

— Пс, — позвал его знакомый голос. Голос капитана был совсем близко, и в то же время ему показалось, что недосягаемо далеко. Ноги не чувствовали опоры. Голова была также жёстко зафиксирована, как показалось ему. Он лежал на чём-то, — Сегель, — шёпотом снова позвал его Диор, — проклятье, да я же точно слышал, как ты дёрнул кандалами! Или не ты...? Проклятая тьма!

Сегель и рад был бы ответить, если бы мог. Когда он открыл рот, ничего, кроме сдавленного хрипа, не смог издать.

— Хвала Анно, ты живой.

Живой ли?

— Боги, я видел, как убили Огюста и Керо. Я уж было решил, что и тебя постигла их участь. Я не знаю, где Сиола. Может, её утащил кто-то из стражников — ты видел, как они на неё смотрели. Мрази. — Он услышал явный плевок. — Кои через две камеры. Ох, я был уверен, что я слышал её крик некоторое... время назад.

Сегель хотел спросить, каким образом они умерли, но ничего не мог сказать. Ему страшно хотелось пить, тело желало полноценного сна и отдыха, а раны требовали обработки. Он боялся момента, когда придётся осознать, какие раны у него есть. Зачем только они согласились на этот чёртов заказ? Хотелось разрыдаться, и впервые за свою жизнь, помолиться божествам. Он не верил в них. Совершенно не верил, считая большую часть жителей — религиозными фанатиками, или одержимыми мистиками. Ведь, если бы они существовали и существовали так, как их описывают в талмудах и писаниях, то они бы приходили на помощь людям? Тогда не было бы ни насилия, ни жестокости. Был бы мир меж всеми, похожий и представляемый Сегелем как блаженный сон, где счастливы, где нет боли и страданий, нет голода и чумы, нет надобности в воровстве и наёмной жизни, нет зависти — нет тех пороков, которые толкают людей вроде него на кривую дорожку.

Ведь так? Ведь так это должно работать, если бы всё описанное этими фанатиками было бы правдой. Только всё это есть, и именно поэтому Сегель не мог в голове взмолиться о помощи. Никто не придёт к нему. Он был уверен в том, что Диор последний час — или сколько они уже в этом подземелье? — только и делал, что молился. Это было в его духе: просить божеств о помощи, и перед каждым новым делом просить благословения на его свершение — что Сегелю всегда казалось чем-то неправильным, учитывая, чем они занимались — и каждый раз им везло.

Каждый, кроме этого.

Сегель обречённо приподнял голову, пытаясь хоть что-то разглядеть в этой тьме, но быстро упёрся в металлическую раму, холодом обжигающую кожу, и тут же затылком приложился о дерево. Кажется, снова задел рану, и ощутил, как огнём прилила к голове кровь.

Тогда он всё-таки смежил веки так плотно, как мог, прошептав одними губами: «кто-нибудь... хоть кто-нибудь, помогите, если слышат этот зов. Я не хочу погибнуть здесь, не хочу погибнуть так» — прошептал, и смолк. Прислушался. Он ждал чего-нибудь. Знак, символ, чувство, предчувствие, голос в голове — то, что обычно описывали как «проведение», но ничего не услышал в ответ. Он вслушивался в тишину, которую нарушала капель, и слышал собственное дыхание, чувствовал стук своего сердца, но более ничего не слышал. Ни шагов, не ответа. Он не чувствовал ничего, кроме своего страха.

Божества их не слышат. Они брошены ими.

3.2

* * *

Настоящее время. Трактир «Обжигающее пламя».

Сегель распахнул глаза, и глубоко вдохнул. Он чувствовал, как холодный пот скатывается по лбу, виску, попадает на линию подбородка, и теряется в одежде. Очередной кошмар, и темнота в комнате только ещё раз резанула по его нервам. На мгновенье ему показалось, что он всё ещё в камере, смрад темницы стоял в носу отчётливо: сырость, кровь, смешанная с потом и боги знают с чем ещё. Он замер, давая глазам привыкнуть к темноте вокруг, и уже скоро различил контуры комнаты. Вдох, выдох. Как учил один знакомый стражник, когда его накрывало панической атакой. Сосредоточиться на дыхании, на ритме сердца.

Наёмник поднялся с кровати, и зажёг пламя свечи. За окном была уже глубокая ночь, которую едва разгоняли уличные фонари. По улицам ходили люди в белых одеяниях. Видимо, это тот самый орден, о котором говорил трактирщик. Мужчина взглянул на стол, где лежали ножны со знакомым ему кинжалом. Ему хотелось бы верить, что это был сон. Просто очередной кошмар, который он переживал несколько раз. Просто в этом городе они были насыщеннее.

Он хотел бы верить, что разговор с Пустым был лишь сном, но сверток из чёрного атласа, в который были завёрнуты серебряные ножны, доказывал обратное. Сегель тяжело вздохнул, и вытащил ремонтный набор из мешка. Снял плащ, перчатки, открывая механический протез, вместо правой руки. Его нужно было периодически проверять. Только вот стоило взяться за инструмент, как он заметил одно изменение: металл протеза изменился. Теперь он был чёрным, исписанным рунами, и легче откликался.

Его